Пуанты для дождя - Марина Порошина
Но телефон вдруг ожил сам, тревожно замигал экраном и разразился мелодией, оглушительно громкой в тишине пустой квартиры. Звонила Лариса Борисовна: отец полчаса назад умер у нее на руках.
Евгений Германович, как был, не переодеваясь, немедленно поехал в больницу, потом отвез Ларису Борисовну домой. Остался у нее ночевать, поскольку время было уже за полночь, и он побоялся оставить ее одну. Нет, Лариса не рыдала и не заламывала руки. Она просто обессилела, погасла, как свеча, которая из последних сил горела теплым желтым пламенем, чтобы согревать того, кто в этом нуждался. Она выпила таблетки и уснула. Он долго смотрел беззвучный телевизор, потом тоже задремал, сидя в кресле.
В воскресенье с утра они объездили на машине все положенные «инстанции»: больницу, морг, похоронное бюро, кладбище, церковь, кафе, в котором пройдет поминальный обед. Так получилось, что кроме Моцарта, помогать было некому: единственный племянник Ларисы Борисовны работал на Севере, его жена сидела с двумя маленькими детьми, а помощь была нужна. Он кормил Ларису (она равнодушно ела), предлагал лекарства (она, не спрашивая, соглашалась), обзванивал тех, кого надо было пригласить на похороны, а таких вдруг оказалось неожиданно много. В хлопотах прошли воскресенье и понедельник, похороны были назначены на среду.
Евгений Германович заезжал домой несколько раз, чтобы переодеться и взять необходимые вещи. Он не обращал внимания на Тихона, который по-прежнему жил в прихожей, чутко прислушиваясь к каждому шороху на лестничной площадке. Шерсть его потускнела и висела сосульками. Он сильно похудел, потому что ни разу за два дня не ел, только пил, опрометью кидаясь на кухню и через секунду возвращаясь обратно. Кажется, он не сомневался, что Маруся вернется, надо просто подождать и не пропустить этот момент, чтобы встретить. Хозяина он тоже не замечал, Евгений Германович и Тихон будто стали прозрачными друг для друга. Тем неожиданнее для Моцарта было в понедельник вечером увидеть Тихона совершенно прозревшим, опять вернувшим хозяину свое благосклонное внимание и одарившим его приветственным мяуканьем. Поневоле заинтересовавшись такими переменами, Моцарт прошел за котом в гостиную и увидел там царственно восседающую в кресле, разрумянившуюся и страшно довольную собой Надежду Петровну.
Тихон вспрыгнул на подлокотник, сунулся мордой в полотенце, которое Надежда Петровна держала на руках, что-то спросил по-кошачьи. Из полотенца ему ответили нежным голоском. И тогда в ответ на вопросительный взгляд Моцарта Надежда Петровна жестом фокусника развернула полотенце и оттуда показалась… нет, не Маруся. А странное существо бело-розового цвета, больше похожее на очень крупную крысу. У крысы была слипшаяся белая шерсть, сквозь которую просвечивала розовая кожа, и длинный голый хвост, тоже розовый и тоже в клочках белой шерсти. Шерсть была не просто мокрая, было похоже, что перед мытьем крыса уснула в шкафу, и там ее поела моль: на теле оставались островки совершенно голые и еще более интенсивно розового цвета. В сочетании с розовыми голыми ушами зверь производил отвратительное впечатление.
— Это… что? — спросил Евгений Германович. — Откуда вы это взяли?
Надежда Петровна и Тихон улыбались, забавляясь его недоумением и не спешили давать объяснения. Наконец крыса потянулась и выбралась из полотенца. Моцарт на всякий случай сделал шаг назад, во-первых, противно, а во-вторых, вдруг крыса кинется? Бело-розовая дрянь и в самом деле спрыгнула с колен Надежды Петровны и направилась в его сторону. Лапы были длинные, не крысиные, но от этого зверь не стал краше. Но прежде чем Моцарт успел открыть рот, чтоб грозно вопросить — какого черта?! — крыла нежно мяукнула и потерлась об его ногу, подняв верх узкую лишайную мордочку с розовым носом. На Моцарта смотрели два смеющихся (он голову бы дал на отсечение, что это именно так) глаза, один — ярко-голубой, второй — зеленый.
— Маруся?! — изумился Евгений Германович, плюхнулся на диван и озвучил-таки свою реплику. — Какого черта?!
— Да не бойся, не заразная она! — засмеялась Надежда Петровна. — Я ее только что с шампунем вымыла, сушила как раз.
— А почему она такая облезлая?!
— Тихону нравится!
— Мря-у, — подтвердил Тихон.
— Надя, объясни, пожалуйста! — взмолился Евгений Германович.
— Ты со своими похоронами и забыл совсем про нас, — Надежа Петровна была жизнерадостна и смотрела искоса, кокетливо.
— Так надо же помочь, больше некому. Сегодня она к племяннице уехала ночевать, вот я и… — непонятно объяснил Моцарт, не желавший ничего объяснять, но признававший укор справедливым. — А приходила хозяйка? Что ты ей сказала? И что вы все улыбаетесь, я не понимаю?!
— А праздник у нас! — объявила Надежда Петровна. — У них вон — день всех влюбленных, а у меня…
— А у тебя что? — никак не мог догадаться Моцарт.
— А у меня новая жизнь начинается! — объявила Надежда Петровна и даже встала для обозначения важности момента.
В застиранном халатике и ношенных тапках, взлохмаченная, с мокрым полотенцем в руке она выглядела королевой: не щуках румянец, глаза сияют, как у Маруси, подбородок гордо поднят вверх, свободная рука уперта в бок. Моцарт аж засмотрелся. Выждав артистичную паузу, Надежда Петровна удовлетворенно кивнула и по-хозяйски произнесла:
— На кухню пойдем, там у меня готово все.
На кухне и впрямь было все готово: на столе вокруг бутылки шампанского громоздились салатницы с оливье, селедкой под шубой и чем-то желтым, неизвестным, но очень аппетитным. Стол был подвинут впритык к подоконнику, на подоконнике стояли две десертных тарелки с кошачьим паштетом
— Прошу! — царственным жестом пригласила Надежда Петровна, и Моцарт никак не мог понять причину такой резкой перемены, случившейся с ней к тому же совершенно внезапно — не возвращение же Маруси тому причиной.
Коты не заставили себя просить, синхронным прыжком взлетели на подоконник и принялись уничтожать паштет.
— Кушайте, зайки, у меня еще есть, — умилилась Надежда Петровна.
— Надюш, а можно я тоже сперва поем? — жалобным голосом попросил Моцарт. — Я сегодня только завтракал, я даже их паштет готов съесть, честное слово, а у тебя тут все так вкусно!
— Ешь, — разрешила королева своему нетерпеливому подданному. — Пока ешь, я тебе все расскажу, а потом уж выпьем. И за них,
