Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
Проснувшись утром, Селиверстов, как всегда, пытался убедить кота Гришу, что только терпение делает из неразумных тварей тварей разумных.
– Терпи, Гриша. Вот видишь, я приседаю, потом займусь водными процедурами, потом выпью стакан воды, пропылесосю квартиру, и только через час приступлю к трапезе. Я же терплю! – приводил он главный свой довод.
Кот терся у ног, и в глазах его, поднятых к Селиверстову, как к богу, не было, однако, никакого почтения. Клизму тебе поставить из того пылесоса, которым ты достаешь меня под диваном, да прочистить от всякой заразы башку! – говорили его желтые глаза.
Селиверстов показал Оксане проросшие зерна. Они лежали тоненьким слоем на влажной тряпке, накрытые такой же влажной салфеткой. Поднос стоял на табурете возле горячей батареи центрального отопления.
– Вот они, корешки-росточки, один-два миллиметра! – любовался Селиверстов завтраком. – Тут, Оксана, и твоя порция, ровно половина подноса. По Малахову!
«То-то он такой малахольный!» – подумала Оксана. Но делать нечего. Все-таки вдвоем с одиноким мужчиной, хоть и с утра в рабочий день, да глядишь, поклюет зернышек, петушок, и на нее клюнет.
– Чудесно! – забила она в ладоши и скинула кофточку, оставшись в коротенькой майке, обнажившей пупок. – А запить будет чем?
– Запивать надо минимум через час.
– А по глотку?
– Ну, разве что по глотку.
Оксана открыла холодильник.
– Закусить-то будет чем?
– Ты шутишь, Оксана. Кто же зерна закусывает?
– Я читала у Брэгга, у Поля Брэгга, – вспомнила Оксана фамилию натуропата, о котором вчера прочитала в газете, – что зерна надо запивать обязательно коньяком. И именно утренние порции.
– А где ты читала об этом? Я не встречал.
– Новый перевод последней книги Брэгга «Сто лет с зерном на коньяке».
– Да? Не слышал. Так что, коньяк нужен?
– Обязательно.
– У меня стоит еще с советских времен бутылка армянского. По чайной ложке?
– Там горка: пять зерен – чайная ложка коньяка, потом десять зерен – две ложки, и так до двадцати пять зерен и пяти чайных ложек, а потом так же вниз. Это все в один день.
– Давай попробуем, – нерешительно сказал Селиверстов. Получалось многовато: так, одна, да две, да… Двадцать пять ложек!
На пике горки, после пятнадцати ложечек коньяка, Селиверстов стал смеяться: ему показалось, что Оксана сидит напротив него голая. Оксана действительно сидела напротив него голая, так как успела скинуть с себя все, что ей мешало для проведения оздоровительного сеанса, и тут же начала его. Не успел Селиверстов и глазом моргнуть, как был раздет и вовлечен в процесс. Сеанс закончился рассыпанными по полу проросшими зернами и крупными, «на допивание», глотками коньяка, по очереди, прямо из горлышка. Селиверстов в этот день начисто забыл про работу. Первый раз в жизни.
На следующий день Селиверстов с Оксаной взяли еще по два дня за свой счет, а к ним по бутылке молдавского коньяка «Белый аист». Эти дни пролетели у них быстрей, чем два аиста над головой. А через неделю они, совершенно обалдевшие от счастья, подали заявление в ЗАГС. На свадьбе первый тост был за Поля Брэгга, и одиннадцать конструкторских глоток дружно рявкнули:
– Зерна на коньяке! Горько! Зерна на коньяке! Горько! Сто лет зернам на коньяке!
И весь отдел поддержал их. Пили и ели страшно много – за здоровый образ жизни и новую ячейку общества.
***
– Прошло больше года, – сказал Дерюгин. – Селиверстов поправился на семь килограммов, а Оксана родила прелестное дитя, глазенками и попкой «в папочку». И после этого Селиверстова назначили руководителем группы. Вот так-то. А вы говорите: нравы портятся!
10. «А светофор зеленый»
Суэтин в хорошем настроении возвращался домой. Была пятница, и вместе со всеми он ушел с работы на два часа раньше положенного. Тому, что в пятницу можно уйти с работы раньше, чем в понедельник или в четверг, человек радуется больше, чем крепкому здоровью, долголетию и счастью в семейной жизни.
Суэтин решил прогуляться и пошел пешком. Когда он переходил балку, над его головой раздался резкий сорочий крик.
– Ну-ка, стой! – казалось, стрекотала сорока, свесившись с ветки.
– Сдурела , милая, – вздрогнул Суэтин, – чего орешь так?
Однако, предупреждает меня о чем-то, подумал он. Сорока сорвалась с ветки. Несколько взмахов пестрых крыльев – и в воздухе, как колючая проволока, застыла траектория ее полета. Пару секунд она была наполнена пульсирующим током птичьей жизни, а потом растаяла. И в этот миг Суэтин почувствовал, что еще шаг, и у него в голове повиснет траектория доказательства, вспыхнет формула. Появится то, к чему он идет всю свою жизнь. Не прозевать, успеть схватить! На сером фоне, сотканном из хаотических линий умозаключений, Суэтин увидел светящееся пятно и понял, что это пятно и есть формула, которую он ищет столько лет. Пятно было проекцией столба света, уходящего вверх. Невольно Суэтин вслед за ним задрал голову. Да ведь это всего-навсего проекция, похолодел Суэтин, проекция… И в этот момент почувствовал невидимую руку, которая не пускала его вперед. Каждый раз – эта невидимая рука! Суэтин, застыв на месте, продолжал думать о том, что из этого мира существует путь в оба конца – в бесконечно большой и в бесконечно малый миры, и есть место, где они соединяются и переходят друг в друга. Это два направления восхождения разума к Богу. И все равно, в какой конец идти, цель у любого пути одна. Если только не перехватит кто-то другой. Все оказывается вывернутым в самое себя и нанизанным на самое себя. Вот только где эта точка перехода и что она такое? Большое уничтожается малым, плюс минусом, бытие небытием. И наоборот. И все это две стороны, два крыла чего-то неопределенного, не имеющего координаты, не содержащего информации, но имеющего все.
Так и не разглядев формулу, Суэтин вышел к перекрестку. И застыл, зачарованно глядя на светофор. Со светофором случилось что-то по электрической части – был нарушен контакт или еще что. Все три огня светофора – и зеленый, и красный, и желтый – одновременно горели пульсирующим огнем, они или никак не могли зажечься, или никак не могли погаснуть, и чей был черед, какого огня – было не понять. Огни трепетали, как сердце загнанной яркой птицы – сразу все три огня в ритме птичьего сердца. Светофор трепетал, задыхался от огней, они раздирали ему
