Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Вольфганг осторожно вытер карточку о штаны. Портрет оказался нечетким, на нем был мужчина, который, строго говоря, мог сойти за его брата, а если не придираться — и за него самого. Только волосы темноваты. «Эберхард Палл-оу-сц-ч-щ-цык», — прочитал он, попробовал произнести, но не знал как. С неприятным чувством краденой близости к чужаку он вернул карту на место и зашагал к метро.
Шли дни, но Анджу не объявлялась. Он назвал ей номер сименса Петра и настоял, чтобы скрипач не выключал его ни днем, ни ночью, но сименс молчал. Ему казалось, что он еще чует ее пот на коже, и потому не мылся, пока Петр не рассердился. Вольфганг убежал в ванную, лил слезы и смывал их под душем.
Он заставлял себя работать, пробовал сочинить траурный марш, и вместо него написал резвый октет на скорую руку, чувствуя, что в темную трясину нужно пролить немного дурачества. Вспомнил реквием. Над ним еще нависал страшный вопрос, что будет, когда он допишет его. Может быть, он мог сам и даже обязан призвать конец? Он раскладывал страницы на кафельном столике, перечитывал, искал ручку, тянул время, предчувствовал, боялся и так и остался ни с чем, свернул листы, стянул их резинкой и вспомнил Мадо — как давно потерянную жизнь. Он без устали бегал по городу, названивал в дверь Анджу, вечерами сидел в Blue Notes, играл, сам не зная что; глядел на входную дверь. Сердце болело и ежилось, и в нем было тесно его бесконечной тоске.
— Тебя к телефону, — Петр с величественным лицом протянул ему сименс.
— Анджу!
— Господин Мустерман?
Вольфганг рухнул без сил.
— Господин Мустерман? Это Бангеман, агентство Крахта.
— Слушаю, — вяло выдавил он, — теперь у меня есть паспорт.
— Хм, это чудесно, господин Мустерман, хотя, конечно, поздновато, не так ли?
Вольфганг молчал.
— Господин Мустерман, мне кажется, для вас есть ангажемент, в «Музик-Ферейне». Но решать надо срочно. У вас не найдется времени зайти ко мне в офис сегодня днем? Скажем, часика в три?
Вольфганг ждал. Потом опомнился.
— Ангажемент, разумеется, да. Я буду у вас. — Он опустил руку с сименсом. С музыкой из механизмусов он уже примирился, по крайней мере, в них вставляли кружок, чтобы выходили звуки. Но голоса, сами по себе неслышно летающие по воздуху, напрочь сбивали с толку.
— Что? Есть ангажемент от агента? Где?
— В «Музик-Ферейне».
В горле комок. Неужели она не позвонит?
— В «Музик-Ферейне»! Когда?
Вольфганг пожал плечами.
— Сказал, срочно.
— Вольфганг! Сделай другую рожу, давай, это найлепшее, что тебе может случиться! «Музик-Ферейн»! — Потом Петр погрустнел и отложил сименс. — Твой первый концерт, але я не приду, я буду в Польше. Зато знаешь, как я вернусь, будешь иметь ангажемент еженедельно, как ты заслужил!
Перед агентом Бангеманом Вольфганг предстал в свежей рубашке и с паспортом в кармане.
— Господин Мустерман, у нас тут возникла сложность с одним пианистом. Великолепный человек, знаток Моцарта, вот ищем ему достойную замену. Он должен выступать в «Музик-Ферейне» на следующей неделе — но тут пропал, — Бангеман беспомощно развел руками. — Плавал на яхте, где-то в Тихом океане, на экваторе, никто не знает где, почему. Давно должен был вернуться, но теперь я понятия не имею, когда он объявится и позвонит ли вообще. В краткие сроки найти замену пианисту такого уровня, это… — Бангеман нарисовал в воздухе неопределенный жест. — Слушайте, но ведь вы специалист как раз по Моцарту? — Он сделал паузу и пристально посмотрел на Вольфганга. — Для вас это шанс.
— Если дело решенное, что ж, я готов. Что, когда и где мне нужно играть?
Бангеман придвинул ему отпечатанный листок, бумага поблескивала.
— Вы могли бы взяться за такую программу?
Вольфганг вытаращил глаза. Соната для клавира, которую он сочинил и играл еще подростком, вариации на тему почти забытого дивертисмента — конечно, учитывая ситуацию, они могли стать его шансом, но этого ли он хочет? Для того ли попал он в двадцать первый век, чтобы давать концерт, который в точно таком же виде могли дать лет двести назад, и с тех пор, скорее всего, давали тысячи раз именно в этом стиле и каковой теперь стоял в музыкальном шкафу у всякого в переливчатой серебристой консерве? И как им не надоело? Ему — надоело, он сыт по горло, так что не впихнуть ни крошки: ведь если съешь семь кнедликов из печенки, проглотить восьмой уже невозможно. Вольфганг тяжело вздохнул.
Бангеман раздул ноздри.
— Ну, если программа трудновата… само собой, мы можем ее изменить по вашему усмотрению, но Моцарт… в общем, если вы чувствуете себя нетвердо, тем не менее желательно…
— Я чувствую себя нетвердо? Да твердость — это первое, что я чувствую к этой сонате, причем такую, что уморит всякое истинное искусство, тогда как я в состоянии сутенировать лишь то, от чего веет свежестью, где есть ésprit[43] супротив безвкусицы и скуки. Стало быть, если позволите, я с превеликим удовольствием дам вечер Моцарта, но в своей манере, какая, разумеется, стремится снискать успех и одобрение публики.
— Господин Мустерман, знаете, пускаться в такие эксперименты я не…
— Хорошая, свежая музыка — всегда эксперимент, ежели нет — то она будет промашкой, и ее нельзя называть искусством, не поступившись совестью. Я буду играть Моцарта. Точка. Пожалуй, что и эту сонату. В своей манере.
Теперь настала очередь Бангемана тяжко вздыхать.
— Ладно, господин Мустерман, тогда скажите мне, что вы хотите играть, чтобы мы могли написать это на афишах.
— Напишите «Вариации о любви Вольфганга М.». Ведь с любовью, любезный, с любовью не промахнешься.
вҍна, 27ого Октяб. 2007
дражайшая, милая подруга и — возлюбленная?
прошло вотъ уже болҍе двухъ недҍль, какъ тебя не слышно, и нҍтъ мнҍ письма, хотя — какъ же оно придетъ, если ты не можешь знать, куда должна была бы его писать, и слҍдовательно, я не могу получать отъ тебя почты — посему хочу, наконецъ, открыть тебҍ, гдҍ я живу, что на дҍлҍ не можетъ быть предметомъ гордости, находясь
