Искус - Дарья Промч
– Тише-тише, – её лицо впервые оказывается так близко к моему, настолько близко, что я кожей чувствую тепло выдыхаемого ею воздуха и резкий табачный запах. – Давай без обмороков сегодня, этому дню хватило событий через край.
– Я оступилась, споткнулась.
– Нормально стоишь? – киваю.
Я отлично стою, но она не убирает руки, крепко вцепившейся в моё плечо. Неудобная дистанция, которую трудно разорвать незаметно, неудобная, неловкая дистанция, слишком интимная для чужих, даже для своих чрезвычайно близкая. Я пробую отстраниться, но тут же встречаю сопротивление: её рука по-прежнему на моём плече. Жалость и родство – лавина из этих чувств накрывает меня с головой, одномоментно, неукоснительно. Небывалое чувство родства и страх потери, и то, и другое – слишком сильные для меня, для моей тихой природы, такие сильные, как если бы сегодняшний таксист выкрутил случайно ручку громкости до упора, спутав направления. Ужасающие по напору и густоте ощущения, которым я чисто физически неспособна противостоять, и я не пробую, прямо наоборот – я отдаюсь этим привнесённым, не моим ощущениям и, сделав едва ли полшага в её сторону, неуклюже упираюсь лбом в плечо, натыкаюсь на выпирающую ключицу и ещё более явно льну к ней, чужой, опасной, пугающей женщине, сделавшей для меня за несколько дней больше, чем все вместе взятые сумели за предыдущие годы. Я не решаюсь обнять её по-человечески, вот с этими руками на спине, как полагается, а потому просто безвольно, как щенок-подслепыш, прижимаюсь к её телу, незнакомому и очень своему одновременно. Очень своему и чужому. «Не умирай, пожалуйста, не надо…» – я едва проговариваю эти слова, выдыхаю их в её мягкий свитер, и они растворяются в завитках чёрной пушистой шерсти. Чувствую её ладонь у себя между лопаток, в другой руке всё ещё дымится сигарета.
– Тише-тише. – Она проводит свободной рукой, той, что с сигаретой, по моим волосам, и пепел падает с неё мелкой снежной крошкой. – Тише, всё хорошо. У тебя всё будет хорошо, я тебе обещаю.
Магнетизм того уровня силы, что я не пробую даже сопротивляться. Странно, как это работает: когда между нами стол или метр пустого пространства, или напряжение и нервы, я его не чувствую, этого притяжения, но сейчас, когда между нами лишь воздух, совсем немного воздуха, и ткань, и ничего больше – я не могу его отрицать или препятствовать ему. Что-то такое, исходное, природное, тянет живых существ к свету и теплу. И теперь, добравшись до этого искомого тепла, я не представляю себе, как добровольно оставить его. Мне и не надо представлять – она всё решит за нас, как водится.
– Эй, Паскаль, может, рассмотрим вариант подняться? – Её голос звучит глухо и тихо, на грани между шёпотом и речью, новый, незнакомый мне тембр, низкий грудной голос. – Или ты хочешь провести эту ночь под собственными окнами?
Я делаю вынужденный шаг назад и обнаруживаю в себе новое чувство, чувство, которое никогда ещё не жило во мне – злость. Злость за то, что она отнимает у меня этот нескончаемый источник спокойствия и радости, бьющий фонтаном из её груди. Злость за конец чудесного момента, положенный ею.
Мы поднимаемся по полутёмной лестнице, на стене оживают наши вытянутые неправдоподобные тени, и злость во мне полностью вымещается неловкостью и непониманием, что вообще происходит с этой девочкой, которую я знаю с рождения. И сомнения, подтачивающие, тревожные сомнения в том, знаю ли я вообще эту девочку.
В квартире темно и сыро, она проходит, не разуваясь и не включая света, кошка, видящая в темноте, опять эта непроходящая ассоциация – большая хищная кошка. Сразу в ванную, шебаршится там в темноте, не включая воды, затем на кухню, и судя по звуку, холодильник, бокалы, вино, я мнусь в дверях.
– Паскаль, тебе постелить на коврике или как? – раздражение и сарказм, её любимый набор.
– Я сейчас… – сейчас, как же. Повоюю ещё с собой на тему света, проиграю сама себе и не включу.
– Знаешь что, – я слышу звук, с которым разливается вино. – В жизни редко выигрывают самые умные, слишком много рефлексии и прочей херни. Слишком медленно, слишком. Выигрывают всегда самые быстрые. Это закон. Так было с основания мира: пока думающие напрягали зарождающиеся извилины, их настигал и сжирал саблезубый некто. Быстрые в это время убегали.
Нет, не могу. Разуваюсь и в темноте бреду на кухню, больно цепляю ногой угол, не издаю ни писка, тихий страдалец. Там уже мелькает рыжий маяк её сигареты в непроглядной темени.
– Пойми, мы произошли от быстрых, не от думающих, умники не доживали до половозрелого возраста, они не успевали продолжить свой род. Так что садись, – она хлопает рукой по стулу. – Будь решительней. И тебе воздастся.
Спотыкаюсь, сажусь. Глаза начинают привыкать к темноте, выхватывают поставленный передо мной бокал, её силуэт, взъерошенный контур, и рыжую точку, то вспыхивающую, то почти растворяющуюся в темноте.
– Ты против света? – вижу её протянутую руку с бокалом, чокаюсь, раздаётся синтетический глухой звук.
– А ты против тьмы?
– Для меня уже чересчур темно.
– Ты обвыкнешься. Просто прими освещение, точнее его отсутствие, как данность.
– Зачем?
– Тьма я. И в тьму обращусь, – она звучит зловеще, как обычно. – А ты свет, так, Паскаль?
– Хотелось бы верить.
– Вот тогда полюбуйся: твоему свету нечего мне противопоставить, я тебя поглощаю. Здесь и сейчас.
Она была права. Во всём. И про поглощение. И про невозможность что-либо ему возразить. Я сижу и со стороны наблюдаю за тем, как теряю себя, теряю всякий контроль, любую власть. И, что жутко, ничего не чувствую, кроме того, что процесс затягивается, можно бы поскорей. Вот и всё, пожалуй.
– Ты имеешь власть над всем сущим.
– Имею, – она жеманно поднимает бокал и кивает мне. – Твоё здоровье, моё святейшество.
– Но если это власть над всем и всеми, в чём тогда радость от её использования?
– Тебе кажется, что я радуюсь? Ты не права. Я сокрушаюсь… – Во тьме её очертания, этот богатый голос и весь тот дикий набор слов, что она произносит, приобретают поистине дьявольскую привлекательность. – К чему эти долгие разговоры на ночь, Паскаль?
