Искус - Дарья Промч
Разницу в нашем с ней мировосприятии я старательно называю забавной, во многом оттого, что это слово убирает шипы и острые края. «Забавно» не может ранить или навредить, это безделушка, казус, не более. Но волшебная сила слов тает перед обнажённой реальностью. И эта разница, пропасть, разрастающаяся с каждым новым словом, оценкой, мнением, с каждой минутой тишины, с каждым невыносимым взглядом и недоступным обедом и ужином, эта разница на моих глазах превращается в огромное неуправляемое животное, больше любого, что мне доводилось видеть. И это совсем не забавно, правда, совсем.
Машина тормозит перед домом, и я торопливо открываю дверь, натыкаюсь на глубокую лужу, отделяющую меня от тротуара, и замираю в нерешительности. Она протягивает деньги водителю, боковым зрением выхватывает лужу, или скорее мою заминку, и что-то добавляет на этом странном чужом языке. Такси в пару рывков преодолевает водное препятствие. Забота, а это именно она в моём понимании, всегда вызывала во мне чувство обязанности и неловкости. Хотя «всегда» в отношении меня и заботы звучит уж слишком преувеличенно – не так часто кто-то проявлял ко мне внимание. Симон мог донести тяжёлые тюки с отцовым уловом, несколько раз в детстве мама ухаживала за мной болеющей, да и всё, наверное. Эти свои редкие нетяжёлые болезни я растягивала и обыгрывала, как могла: набивала температуру на старом ртутном градуснике, усиленно кашляла, лишь бы ещё раз мама принесла мне в постель чашку бульона или мокрое полотенце. Так я выигрывала лишний день или два теплоты и внимания, которые у меня отнимали так же резко, как начинали давать.
– Ты всё замечаешь…
– О чём ты? – она спрашивает, попутно ловя куда-то спешащего запоздалого прохожего, стреляет у него сигарету, пара фраз непонятно о чём, оба смеются, он протягивает ей пачку целиком, старомодно раскланивается и уходит. – Люди всегда ведутся на тщеславие. Тщеславие и гордыня, остальное шлак. Научись этим пользоваться – и ты поимеешь весь мир. Но сначала искорени это в себе, иначе весь мир поимеет тебя.
При чём тут тщеславие? И гордыня при чём – никакой ясности. Она закуривает перед подъездом – ещё один её ритуал, который я счастливо разделяю.
– Так о чём ты?
– Лужа. Ты её заметила как-то и попросила таксиста проехать.
– Не хотела оставлять тебя на ночь в этой какофонии, – она сплёвывает и закашливается. – Такие дела, Паскаль.
– Я не только про это. Ты действительно очень добра ко мне. И внимательна… – я подыскиваю какие-то подходящие слова, но те, что приходят на ум, звучат довольно невесомо.
– …и терпелива, да?
– Н-наверное.
– Что ещё?
– Много, сразу всего не перечислишь.
– Это прощальная речь, нет? Звучит как она.
– Нет. Я просто хотела сказать, что ты хорошая. И что меня это греет.
– Это демо-версия, всё лучшее из меня на неделю пользования. А за ней сплошной мрак.
– Не верю.
– Конечно, нет. Никто поначалу не верит. – Она ёжится: на улице зябко и влажно настолько, что вода кажется зависшей в воздухе пеленой. – Потом поймёшь, что я предупреждала, обо всём предупреждала, а ты пропустила мои слова мимо ушей.
Меня не оставляет желание вернуться к разговору про кладбище, но я не знаю, с какой стороны подобраться к нему, чтобы не навлечь на себя её гнев. Что, если мне действительно лучше не знать всей правды? Что, если она окажется непереносимой или такой отвратительной, что надо будет как-то на неё среагировать, а я не хочу никак реагировать. С другой стороны, это всего лишь её догадки в отношении собственного будущего, а догадки не могут быть правдой, разве не так? Но если речь о будущем, касающемся и меня, рано или поздно я его узнаю, к чему торопить судьбу. А если это было только её будущее, никак меня не касающееся, то разве есть у меня право допытываться, что её ждет? Тем более очевидно, что это что-то не из приятных…
– Э-эй, ты тут? – она энергично щёлкает пальцами перед моим лицом. – На чём зависла?
– Ой…
– О-о-ой, – кривляется. – О-о-ой. Как же мне спросить про кладбище? О-о-ой, да и спрашивать ли. О-о-ой, а если она окажется вампиром и предложит мне вечность в обмен на душу? Или вурдалаком, ночующим между могил в полнолуние. О-о-ой, или оборотнем? Что, если в каждую седьмую ночь после полнолуния она превращается в жирафа. О-о-ой, что же будет со мной…
– Хватит, – скорее прошу, чем настаиваю я. – Перестань, пожалуйста.
– Ну, кстати, лучше уж действительно не нести этот разговор домой, а покончить с ним на улице. Ты хотела знать больше, чем положено, это одно из тех желаний, кара за которые обычно больше радости от исполнения. – Она подкуривает сигарету от сигареты, дорогу за её спиной перебегает серая худющая кошка с изогнутым хребтом и пушистым хвостом, со светящимися в темноте жёлто-зелёными глазами, на соседней улице включается какая-то сирена. – Но я готова исполнить его. Ты хочешь знать, что я увидела на кладбище? Ну так вот, получай: смерть. Смерть я там увидела.
– Но кладбище – это владения смерти, её земля. Каждый видит там смерть.
– Да, ты права, живые приходят туда только погостить, оплакать, поглазеть, посыпать землицы на тисовый гроб и бежать без оглядки домой, ощущая себя как никогда живым. Это всё так, да.
– Тогда что тебя поразило в том, что ты увидела там смерть?
– Это была не чужая смерть, а моя. Моя, – она ощутимо повысила тон и громкость. – Моя, Паскаль, смерть.
Бах. И я чувствую себя оглушённой рыбой, обмякшей и безжизненной. Выпотрошенной, изуродованной скользкой рыбиной. Такой, какие не один год я держала в этих сухих поцарапанных руках. Ответ, за который я так боролась (по моим меркам), и вот, наконец, получила. Она, как обычно, права: я не хочу этого знать. Не хочу осознавать или принимать, но как избавиться от слова, эхом отдающегося в моей голове, не знаю.
– Ты могла ошибиться?
– Исключено.
– Может, спутать?
– Что?! Свою смерть с чужой? Нет, Паскаль, не могла.
Сердце начинает биться в
