Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев
Благодаря особенному устройству головы, я всегда просыпаюсь за несколько минут до будильника — так что в четыре двадцать пять я уже был на ногах. Утренние сборы занимают у меня двадцать пять или тридцать минут — в зависимости от того, буду я в этот день бриться или нет. Рассудив, что будущие спутники вряд ли будут особенно привередливы насчет дресс-кода, бритвой я манкировал, так что без нескольких минут пять возвращал ключ отчаянно зевавшей девице — ночному портье. Забавно, что на вызов приехал все тот же водитель: совпадение, в миллионном городе почти немыслимое (а настоящий параноик решил бы, что и невозможное). Мне всегда ужасно обидно, когда мой запас везения тратится на такие пустяки: вероятность выиграть в лотерею миллиард и получить в библиотеке читательский билет с шестизначным счастливым номером примерно одинакова — почему же мне время от времени достается что-то в роде второго и никогда — первое? Возможно, потому, что я не покупаю лотерейные билеты.
Тут я вынужден достать из кармана цензорские ножницы и несколько раз ими энергично щелкнуть: Алексей велел не только никому не рассказывать, где именно мы встречаемся, но и отпустить машину за пару кварталов. Поэтому для знающих город намекну, что ехали мы долго, очень долго — и виды, особенно к концу маршрута, были самые духоподъемные. Пешком на дальней пермской улице в благоухании садов… А дальше? Дальше не знаю, потому что человек с баулом, который пыхтя и поглядывая на часы, топает по этой — совершенно пустынной — улочке в пять часов утра выглядит одновременно подозрительно и по-идиотски. Наконец я нашел обещанный спуск к реке и, рискуя сломать себе шею, спустился вниз. Над рекой клубился туман, так что не видно было не только противоположного берега, но и ближайших ста метров. Лодка была на месте и около нее хлопотали двое мужчин, которые при моем приближении бросили свои занятия и уставились на меня вопросительно. Тут только я впервые подумал, что, может быть, ввязался не в свое дело.
Один из них был постарше меня, крупный, даже толстый, с умным лицом, чеховской бородкой и острыми, сверлящими глазками; второй — то-щий юноша, настолько внешне соответствующий образу малолетнего низкорангового бандита из неблагополучного района, что казался больше пародией, чем оригиналом. Оба были одеты в соответствии со стереотипами: старший — в полинявшую туристическую униформу и резиновые сапоги с какими-то мушкетерскими ботфортами, младший — в спортивный костюм с тремя полосками и драные кроссовки. «Алексей?» — вопросительно буркнул я куда-то между ними. Выяснилось, что Алексеи — оба, но один из них откликается на «дядю Лешу», а второй на «Леху» — и что я чудом успел вовремя, потому что неведомый мне Кондрусь обмишулился (они выражались яснее) с топливом. Последовали несколько минут любовного экскурса в генеалогию Кондруся, после чего с расторопностью злого духа воплотился и он сам — прикатил с тележкой и горой канистр в ней по вьющейся вдоль кромки воды тропинке.
Каждый раз в архетипической сцене, когда профан присоединяется к конклаву профессионалов (в какой бы области это не происходило), случается одно и то же: чередой вопросов и замечаний ему настойчиво указывают на его место в иерархии (самое низкое) и на демонстративность его праздности на фоне тяжело и бескорыстно трудящихся вокруг. Как и всякий рудимент древних ритуалов (в данном случае — обряда инициации), этот процесс неотменяем, так что нужно его просто перетерпеть. Я смиренно отвечал, что вещи мои уложены в гермопакеты, что мне случалось бывать на большой реке, что у меня своя палатка и запас продовольствия, но только нет газа для горелки, поскольку я прилетел на самолете, куда с газом не пускают. На столь же ритуальные вопросы о Москве я тоже отвечал что-то примиренческое. Кондрусь, сперва участвовавший в беседе на общих правах, был вознагражден за топливо и изгнан. Тюки и пакеты (среди которых мне тихонько подмигнул истертый сак из французского «Intermarché», неизвестно какими ветрами сюда занесенный) были уложены в лодку среди канистр. Тощий сел на корму, я пристроился на средней банке. Дядя Леша внимательно осмотрел берег на предмет забытого, после чего с очевидной натугой оттолкнул нас от берега и последним движением запрыгнул на металлический нос лодки. Я хотел немного отойти на веслах, но он, раздобыв откуда-то шест, оттолкался сам. Юный Леха дернул несколько раз за веревочку стартера, мотор откашлялся и взревел, окутав нас клубами выхлопа. Капитан с обезьяньей грацией перелез через плексигласовый барьер и уселся на водительское место (что было чистой фикцией, поскольку все управление было в руках пащенка), мы перешли с рева на вой, описали красивый полукруг и весело поплыли в туман.
Здесь стоило бы принять бывалый вид и сообщить, что раз я поклялся никому не говорить о нашем маршруте, то вынужден буду сейчас напустить словесного туману, соперничающего с нерукотворным. Но, увы, я действительно в тот момент понятия не имел о географических координатах цели нашего путешествия. Вообще, как ни обидно, но больше всего мне запомнилась скука. То есть сперва я с удовольствием следил за тем, как от носа нашей лодки расходятся особенные волны, напоминающие сомовьи усы; как обращается в клочья и исчезает туман над водой; как покачиваются на воде рыбачьи посудины; разглядывал встречные баржи и далекие зеленые берега с редкими следами человеческого жилья, — но через час-другой все это перестало меня развлекать. Любую доставшуюся нам дорогу, вне зависимости от ее протяженности, можно скрасить каким-нибудь из привычных способов. В самолете я извлек бы ноутбук, в поезде — электронную книжку, на пароходе, в конце концов, завалился бы спать. Но здесь я сидел на холодном, твердом и как-то демонстративно неудобном сиденье, обдуваемый прохладным ветром и время от времени осыпаемый тучей брызг. Разговаривать было невозможно из-за рева мотора, телефон уже находился вне зоны сети, да и отчего-то совестно мне
