Свет очага - Тахави Ахтанов
— Если завтра не приведешь Наташку, я к тебе больше не приду. Вот, бабушка Дуня, ты это знай! — надувшись, заявила Парашка.
— Ладно, ладно, приведу тебе ее завтра. А ты теперь спой про Андрияшку.
— Ой, бабушка Дуня. Я же другую песню знаю. Я ее тебе ни разу не пела. «И зачем он моргает» называется. Вот послушай.
Парашка подбоченилась, подняла головку и затянула: «Ходит парень по деревне». Кивая в такт, она спела припев и вдруг спросила.
— А зачем он моргает, бабушка Дуня?
И тут старуха рассмеялась, смеялась она всей грудью, точно на мягких кочках ее покачивало.
— Откуда же мне знать, может, девушкам об этом известно.
— А ты почему не знаешь? Ты уже большая…
Нет конца Парашкиным вопросам. Она не понимает, как это взрослые могут говорить: «Не знаю». Взрослые должны знать все. И старухе не надоедает слушать песни, отвечать на ее вопросы. И потому она радуется каждому приходу Парашки.
Радуюсь и я в своем укрытии, как будто яркую лампу зажигает девочка-певунья в этой убогой и сумрачной избе, и она освещается то зеленым, то синим, то густым желтым светом. Каждый ее приход развлекает меня. Круглое Парашкино лицо, остренький носик, карие глазки с длинными ресницами сияют, когда она поет. И чем больше хвалит ее старуха, тем задорнее звенит голосок Парашки. Далеко она пойдет, наверное, когда вырастет.
Однажды, когда она пела, наши взгляды вдруг встретились. Она резко оборвала песню, встревоженно спросила:
— Бабушка Дуня, а кто это там на печи?
От неожиданности я даже зажмурилась.
— Где? На печке? Никого там нет, — растерянно забормотала тетя Дуня.
— Нет, есть! Я видела.
— Никого там нет. Наверное, одеяло упало, — пыталась убедить ее тетя Дуня.
— Нет, я видела, кто-то есть. Глаза блестят, — упрямилась Парашка.
— Да это небось кошка, — тетя Дуня поднялась с места, поправила одеяла и на меня, а не на кошку прикрикнула — Брысь!
А избалованная Парашка стала хныкать, просить бабушку показать ей кошку. Она так меня напугала, что я затаила дыхание и долго лежала неподвижно.
— Нет, это не кошка. То мышь была, она убежала в норку, теперь ее не поймать, — запуталась совсем тетя Дуня.
— Нет, не мышка. Я знаю. Не мышка.
После этого случая я потеряла половину удовольствия от парашкиных «концертов». Приходилось лежать в темноте, не видеть ее саму, а только слушать песни. Теперь старуха прятала меня от Парашки пуще, чем от Усачева…
Со скрипом отворилась дверь избы.
— Ты, Парашка, меньше бегай по улице, поняла? Там много немцев, — услышала я голос тети Дуни.
— Я не боюсь, бабушка Дуня. Я нисколечко не боюсь немцев, — ответила маленькая шалунья.
8
«Я нисколечко не боюсь немцев». Слова эти почему-то врезались в мою память. Я не видела Парашку, но представляла, как она катится по заснеженной улице, закутанная в большой мамин платок. Все село дрожит от страха, а она нисколечко не боится. Да я просто замираю вся при виде зеленоватых немецких шинелей, в которые, как мне кажется, не могут быть одеты обыкновенные люди, не могу смотреть на немцев доверчивыми и любопытными Парашкиными глазами, страх мутит, искажает взор, порождает недоверие. Схватят меня, начнут выяснять подноготную, а когда узнают, что я жена красного командира… Нет, не могу я глядеть на них доверчивыми Парашкиными глазами. Я вижу в них не таких же людей, как сама, а вижу беспощадных врагов, готовых слепо убивать, насиловать, жечь.
И когда в деревню нагрянули немцы, мы с тетей Дуней поняли: изверги пришли, окаянные.
Обычно степенная, крупно, тяжело шагающая тетя Дуня, запыхавшись, вбежала в дом.
— Слезай с печи! Немцы! В деревне! — выдохнула она, и я помертвела от страха.
— Да поживее ты, часу нету, — потащила меня старуха.
Я сошла с печи, но ноги мои подламывались. Дрожь охватила все мое тело, и я, точно во сне, все делала медленно, сама ужасаясь этой предательской медлительности.
— Пошевеливайся же! Что ты, как вареная! Вон — машины их уже гудят!
Тетя Дуня прихватила с собой толстое одеяло.
Морозный воздух обжег мне лицо, пугающе ярко светило солнце, горел ослепительный снег. Тетя Дуня огляделась по сторонам и потащила меня за руку-Я сжалась в комочек, как будто так меня могли не заметить, — и заковыляла за тетей Дуней, бросив взгляд назад лишь у двери сарая, но ничего не увидела. Вскочила испуганно корова тети Дуни, заставив подступить к горлу мое и без того бешено колотившееся сердце.
Старуха подвела меня к большому вороху сена у стены.
— Лезь сюда, заройся там, и ни звука чтобы мне, — сказала она шепотом и удивленно глянула на одеяло, — Господи! А это я зачем притащила? В сене же и так тепло. — Подумав, бросила все же мне его. — Ладно, укройся.
Она ушла, тщательно закрыв дверь, а я стояла как вкопанная, с бешено колотящимся сердцем. Издали доносился гул и рокот машин, слышались какие-то крики. «Господи, да что же я стою-то?» Я дернулась и стала торопливо разгребать нору руками, но слежавшееся сено поддавалось туго, труха летела в глаза. Я протерла их, растерянно огляделась, увидела рядом вилы, стала ими еще поспешнее рыть углубление и тут услышала приближающиеся к нашему дому голоса. Разобрать я их не могла, но это были они, немцы. Я застыла. Сначала слышались только надсадные удары сердца — казалось, они были слышны по всей деревне. Потом заскрипели шаги по снегу — все ближе и ближе. Кто-то пнул, загрохал сапогами в дверь.
— Эй, матка…
— Чево? — услышала угрюмый голос тети Дуни. — Я матка.
— Кто есть дома?
— А кому тут быть? Я одна живу.
— Партизан есть? Партизан…
Хлопнула дверь. Кажется, немцы вошли в избу. Я стояла с вилами в руках. «Господи, да что же это я? А вдруг сейчас они сюда придут?» Заметив в стенке сарая небольшую щель, я припала к ней. У крыльца стояли два солдата и о чем-то говорили. Один из них, положив руки на
