Свет очага - Тахави Ахтанов
В четырнадцать лет нелегко признать мачеху. Тут все против: сильна привязанность к бабушке Камке, и то, что мачеха старше тебя лишь на двенадцать лет, и отца почему-то жаль, и мать особенно остро начинаешь вспоминать, и Жумаша, и всю прошлую нашу жизнь. Но бабушка Камка воспитала во мне сдержанность, я никогда не ругалась с Марзией, ни в чем ей не перечила, но даже молчание мое угнетало ее.
И быстро как-то почувствовала превосходство над этой пришлой женщиной, никак не обращалась к мачехе, словно у нее не было имени, а человеку тяжело, когда его никак не называют. Мачеха мучилась, и мне это доставляло страшное удовольствие. Заметив это, бабушка Камка велела называть мачеху — апа. Я подчинялась, но делала это так, что бедной моей мачехе было бы гораздо легче, если бы я окликала ее просто «эй».
Марзия все время чувствовала себя в чем-то виноватой передо мной, не поднимала на меня глаз, и отец при мне начинал суетиться, будто совершил кражу или еще какой-нибудь бесчестный поступок. Я чувствовала свою власть над ними, считала себя главной в доме после бабушки Камки, сделалась заносчивой. А бабушка Камка, несмотря на явное превосходство над другими, ни разу не обидела и не унизила сына со снохой.
Когда я уезжала из аула, Марзия вдруг заплакала. Может быть, она чувствовала, в какой переплет я попаду? И без того пухлые ее веки совсем оплыли. Но меня слезы ее не тронули, я даже разозлилась на нее.
В минуту прощания она крепко обняла меня и запричитала:
— Голубушка ты моя, как далеко ты уезжаешь… На край земли уезжаешь… Увидимся ли еще…
Я вышла из себя, оттолкнула ее, бросила раздраженно:
— Ну, чего нюни распустила… хватит, не на смерть же еду!
Марзия (до сих пор про себя я называю мачеху по имени) испуганно глянула на меня покрасневшими глазами. Все тот же виноватый вид… Такой она и вспомнилась мне теперь, в этой темной норе.
Увижу ли снова ее? Сказала бы ей: недаром она так плакала и убивалась по мне, не обмануло ее вещее сердце.
Не знаю, сколько я пролежала и который теперь час. Наверное, уже стемнело — погасли щели в стене, все слилось. Мыслями я все еще была в родном ауле, в далеком прошлом. Так всегда получалось, когда я оставалась одна и ждала беды. Может быть, это тоже способ выжить, не все же дрожать? Но тут я услышала, как скрипит снег под чьими-то ногами, насторожилась, кто-то шел к сараю. Быстрые шаги… шаги женщины.
— Соскучилась, Зойка? — услышала я голос старухи, открывавшей дверь, — давно уже доить тебя пора.
Она заранее подавала голос, чтобы я не пугалась. И войдя, она продолжала разговаривать с коровой, а между этими словами бросила мне: «Лежи спокойно, не бойся». И добавила шепотом: «Проголодалась небось? Я тебе поесть принесла». Эти слова одинаково можно было отнести и к корове, и ко мне на случай, если бы кто случайно услышал их. Старуха подошла к стене, сдвинула сено надо мной и сунула мне узелочек.
— Пить небось хочешь. Погодь, сейчас молочка дам, — тихо сказала она.
Тетя Дуня подоила корову, напоила меня молоком и снова тщательно заложила нору.
— Немцы пока не безобразничают. Ты спи, не тревожься, я буду наведываться, — сказала она, уходя.
9
В глазах темно, ничего не могу разглядеть, все в какой-то горячей зыбкой мгле. Вот, кажется, лицо тети Дуни. Плохо мне, тошно.
— Ты не бойся, — говорит она мне.
Потом исчезла и она. Я ошиблась. Это же наш дом в ауле. У меня сильно болит внутри. Я пытаюсь подняться. Тетушка Марзия… это она суетится.
— Голубушка, потерпи, сейчас аркан протяну. Повиснешь на нем, легче будет, — говорит она. Зачем мне аркан, почему не вызывают врача, не везут в больницу? Нет, не нужен аркан. Наконец-то вошли люди в белых халатах… И тетя Дуня с ними, наверное, это она их позвала, но как оказалась она в ауле… Наши-то, домашние, не знают эту старуху, надо их познакомить. Что там еще случилось? Куда исчезли врачи? Как сильно болит живот! Не схватки ли начались? Марзия, да оставь ты свой аркан. Где же…
Я проснулась от тупой боли. Как будто во мне лежал тяжелый камень и ворочался. Я поглаживала живот. Руки замерзли, и через платье я чувствовала холод ладоней. За шею насыпалась сенная труха, она колола и вызывала нестерпимый зуд. Вокруг тьма кромешная, хотелось выбраться из норы, выйти на улицу… но вдруг там немецкие часовые? Я уселась поудобнее.
Сколько я спала? Который теперь час ночи? Дернуло больно в боку, но боль постепенно прошла, и мне стало лучше. Да, думала я, повезло мне: рожать буду спокойно, в теплой старухиной избе. Теперь, выходит, везение кончилось. В деревне немцы. Уйдут ли они? Или застрянут здесь надолго?
Младенец во мне растет день ото дня. Он колотит меня, толкает, не дает ни на минуту забыть о себе. Пока я лежала на теплой печи тети Дуни, это даже забавляло: я не видела, но уже ощущала его, узнавала каждое его движение. Вначале он был робким, осторожно торкался, словно проверял свое умение двигаться, и вот он набрался силенок и колотит уверенно и решительно. Порой он пробуждался и сердито возился во мне, иногда переворачивался с боку на бок. Я научилась узнавать, когда он сердится, в такие минуты мне бывает больно, затем боль переходит в какое-то блаженство, и мы оба успокаиваемся в дреме. Иногда мы с ним разговариваем, молча. В этой нашей беседе нет слов, но мы понимаем друг друга; я чувствую его всем своим существом, каждым нервом и переполняюсь нежностью к нему.
Сын или дочь? Этого я не знаю. Да и не все ли равно — кто. Об этом я не думаю. Крохотное живое существо. Младенец.
Крохотное? Иногда он распирает мне живот и кажется огромным, тяжесть его влечет меня вниз… И тогда на меня накатывает, я начинаю злиться на себя. Сама еще дите, а туда же, ребенка пожелала завести… Да разве ж я пожелала его? Если бы среди родных была? А в такую пору…
