Владимир Максимов - Семь дней творения
- А что ты там делал, на Хасане? - уже открыто издевался над ним отец,- сухари в обозе пересчитывал?
Растерянность, наступившая было вначале, сменилась всеобщим, особенно среди женской половины, криком:
- В кои-то веки собрались.
- Нашли время!
- Хлебом их - мужиков - не корми: как соберутся, так все про политику.
- Нет посидеть по-людски.
Все говорили разом, каждый старался оставить последнее слово за собой, отчего накал разговора постепенно возрастал, грозовые нотки нет-нет да и прорывались уже то в одном, то в другом конце застолья, и неизвестно, чем бы все это кончилось, а кончилось бы все это скорее всего дракой, если бы дед Петр не встал и не стукнул кулаком по столу:
- Что ж, спасибо и на этом, Витек. Откровенность твою ценю и уважаю. Тем же рублем и ты получай. Хоть и сын ты мне единокровный, но помни: не дрогнет у меня рука, коли надобность для партии в том будет. А теперь собирай-ка ты свои манатки и вот тебе порог...
Внезапно возникшую тишину мерно отсчитывали ходики над комодом. Младший из братьев - хрупкий и застенчивый, словно девушка,- Митек, жалобно пошарив по лицам близорукими глазами, умоляюще воззвал было:
- Ну что вы, мужики, ей-Богу... Так все было по-хорошему...
Но мать Вадима, непримиримая ко всяким поползновениям на авторитет своего законного мужа, тем более со стороны такого прямого противника их супружества, как ее свекор, подсекла деверевы излияния в самом истоке:
- Вот что, папанечка,- серые, калмыцкого сечения глаза ее светились нескрываемой яростью,- спасибочки тебе за хлеб, за соль, только хвост тебе поднимать против моего Витьки кишка тонка. Кто ты есть такой, Лашков? Полжизни наганом промахал, а теперь: "Ваши билетики, граждане!" А Витька мой мастер-лекальщик первой руки, не тебе, папаня, чета. Языком вы много понапороли, только сами-то ничего делать не умеете. Все за народ орете, а вы бы лучше специальность какую путевую заимели бы да и работали. Вот тогда и было бы "за народ". Много вас нынче командиров развелось, работать только некому... А вас,- она обернулась к свояку, и скуластое лицо ее презрительно отвердело и вытянулось,- Полыниных, я вот с этих годков знаю. Братель-ник твой раскулачивал нас. После нашего же хлеба раскулачивал. Где он теперь, брательник-то твой? Думал на чужом горбу в рай въехать. От своих же и награду получил - десять лет. А я с двенадцати годков с зарей вставала, со звездой ложилась, и все семейство наше так. А вы - Полынины - из кабака от Мокеича не вылезали, а теперь нас - в грязь, а сами - в князь. Так вот я вам что скажу напоследок: нас переведете, дети останутся. Детей изничтожите, внуки вырастут. Но переживем мы вас, хлебоедов, переживем. Не такое терпели, перетерпим и вас. Только так думаю, что вы раньше сами друг дружку перегрызете... Поехали, Виктор... Собирай парня...
- Вот она, сущность кулацкая, себя и показывает! - кричал Полынин, отрывая от себя молча виснущую на нем Варвару. - Говорил я вам, Петр Васильевич, предупреждал... Где же чутье ваше классовое, партийная зоркость, наконец, где? Спасли змею от выселения, пригрели, а она жалит нас, где только возможно.
- Это у тебя-то, интендант, классовое чутье! Бога побойся. Ты хоть один мозоль за жизнь свою сволочную нажил? Женька,- отнесся отец к брату,ты не молчи, не отворачивайся, ты же мастеровой, скажи свое слово!
Но тот, уткнув голову в локоть сестре Федосье, тихо плакал и лишь бормотал в горячечном беспамятстве:
- И за что только нас... И за что только нас обидели так... В родне же и то не сойдемся...
Федосья легонько оглаживала его голову и смотрела на всех недоумевающими, полными слез глазами.
Никто бы так и не заметил в общей суматохе бессловесно жавшуюся к печи бабку Марию, если бы она как раз в тот момент, когда отец подхватил Вадима на руки и, сопровождаемый женой, двинулся к выходу, не выступила вперед и не опустилась перед ним на колени:
- Витенька... Прости ты их всех ради Господа нашего Спасителя. - Голос бабки звучал тихо и ясно, и худое, уже отмеченное гибелью лицо ее было высвечено каким-то заветным знанием, что доступно лишь новорожденным и почившим. - Не видать ведь мне тебя больше, отжила я. Не держи сердца, останься. Тебе это зачтется, сынок...
И впервые увидел тогда Вадим, как в полурыдании задрожали отцовские губы:
- Что вы, маманя, что вы... Так это мы... по-братски... Поцапались малость... Сошло уже...
Жиденькое бабкино тело утонуло в его руках, и он понес ее через расступившуюся по обе стороны родню в смежную половину, и сложил ее там на прадедовском еще сундуке, и бережно укрыл старую праздничным своим пиджаком, и остался сидеть с ней, и они о чем-то долго и доверительно там перешептывались.
Но если временное облегчение и коснулось кого, то лишь не деда Петра. Выдвинув вперед себя кулаки на столе и откинувшись на высокую спинку плетеного стула, дед сидел прямой и безучастный ко всему, без кровинки в лице, и по одному его виду явствовало, что всё, кроме того, что было сказано им самим, он не считал сейчас хоть сколько-нибудь заслуживающим внимания, а потому и существенным. Таким он и остался в памяти у Вадима вплоть до недавней и болезненно памятной встречи.
Внешне дед оставался тем же властным, жестким, уверенным в своей правоте стариком. Но от глаз Вадима не могло укрыться и то, как подрагивают его ослабевшие кулаки, и то, как временами срывается, словно на выбоинах, когда-то чистого металла басок, и то, наконец, как не свойствен-ная ему раньше усталость сквозит во всяком движении и слове старика. И сердце Вадима переполнялось любовью и жалостью к этому, самому близкому для него на земле человеку.
- Да ты не беспокой себя понапрасну,- у него сорвалось дыхание,- не век же меня здесь держать будут.
- Век не век,- тот впервые взглянул на него прямо и настороженно,- а скоро не отпустят.
- Думаешь?
- Знаю.
Дед не умел говорить лишнего. И Вадим понял, что дела его обстоят хуже, чем он предпола-гал. Сглатывая удушливый комок в горле, он невольно скосил взгляд в тот угол, где особняком от других устроился отец Георгий, о чем-то тихо и ласково перешептываясь с дочерью. Та бережно оглаживала ему запястье, глядя на него преданно и самозабвенно. Нетрудно было догадаться, о чем они говорили. Она уже обо всем знала. Именно поэтому, слушая отца, девушка вся как бы заострялась изнутри, словно каждым своим словом и жестом он вбирал ее в себя, чтобы уже нико-му и никогда не вернуть. Исподтишка наблюдая за ними, Вадим привлек к ним и внимание деда:
- Кто такие?
- Священник один... С дочерью,- и добавил неожиданно для себя самого: - Наташей зовут...
- Наталья? - Дед не отличался деликатностью. - Хорошее имя. И лицо хорошее. Без вранья! Не твоей кукле чета.
- Хоть бы не напоминал!
Из угла их внимание было замечено: девушка густо покраснела, а старик, приподнявшись с места, улыбчиво поклонился. Дед так же церемонно ответил: знакомство состоялось. Поэтому, когда все подались к выходу, старики нашли о чем перекинуться друг с другом, оставив молодых лицом к лицу.
- Меня Вадим зовут. - Слабея дыханием, он еле выговаривал слова. Здравствуйте.
- Здравствуйте. - В ее смущении было что-то беззащитное. - А меня Наташа.
- Я знаю.
- Вы с папой дружите?
- Почти.
- Что так?
- Я здесь недавно. Не привык еще.
- И не надо.
- Что не надо?
- Привыкать.
- Не буду...
Возникшее между ними сразу вслед за этим трепетное молчание прерывалось только неспешным разговором стариков у них за спиной.
- Да, да, это так. - Голос отца Георгия звучал почти страдальчески. И все-таки с такими решениями не следует спешить... Впрочем, во всем Промысел Божий... Я сам на старости отрекся от всего, чему поклонялся... Но вам труднее, вы - атеист. У вас нет духовного убежища. Вы идете против своей природы. Мне много легче, у меня нельзя отнять того, что есть во мне и со мной... Самое прискорбное для меня это то, что я не сумел их убедить...
- В чем?
- Я пытался доказать им, что мистика Церкви, имеющая сама по себе огромное для верующего значение, пуста и бессмысленна, если она не подкрепляется активным деянием пастыря в обыденной жизни. Люди устали от слов, они жаждут примера. Русскую Церковь подорвала не власть, а собственная опустошенность, засилие мирской праздности и суесловия. Меня обвинили в гордыне... И вот я здесь...
- Попугать хотят?
- Едва ли.
- Чего же еще?
- Избыть.
- Как это?
- Насовсем избыть. Из мира.
- А права какие? - Дед явно начинал кипятиться, его болезненное чувство к несправедливо-сти, как всегда, искало выхода в гневе. - Какие такие права есть?
- Понятие классового правосознания должно быть близко вашему сердцу. Сказано это было безо всякой язвительности, скорее даже с сочувствием к собеседнику. - Перед вами наглядный его объект. Так что уж какие там у меня могут быть возражения!
В коридоре людской поток растекался надвое: одни к выходу, другие, в сопровождении санитаров, в сторону внутренних помещений. Прежде чем разойтись с девушкой, Вадим бережно коснулся ее пальцев, и она не отстранилась, только коротко и вопросительно взглянула на него и быстро-быстро, не оглядываясь, пошла вперед. И тут же грузная фигура деда окончательно заслонила ее от него:
