Владимир Максимов - Семь дней творения
- Вот и приехала. - Принимая от нее внука, он, в горячечном волнении, даже поздороваться забыл. - Не спеши... Вот...
- Здравствуй, папаня,- облегченно пролепетала она, благодарно приникая к его рукаву. - Хорошо-то как!
По дороге домой Антонина время от времени скашивала в сторону отца испытующий взгляд, как бы проверяя первое свое впечатление. И Петр Васильевич, догадываясь о ее затаенной тревоге, всем своим видом старался поддержать в ней присутствие духа и надежду. Внук чуть слышно посапывал у него на руках, и это младенческое посапывание отдавалось в сердце Петра Василье-вича долгим и сладостным томлением: "Ишь ты, как высвистывает, Петр, Николаев сын, так бы и не просыпался вовсе!" Минуя родную слободу, он с горделивым удовлетворением отмечал про себя краем глаза каждую отдернутую занавеску в соседских домах, всякий любопытствующий взгляд и кивок прохожего: "Не пропал лашковский род, господа хорошие, живет!"
Дома, восторженно оглядевшись вокруг себя, Антонина лишь руками всплеснула:
- Папаня!
- Сколько можно в грязи сидеть. - Чувствуя себя в глубине польщенным ее одобрением, он старался выглядеть как можно равнодушнее. - И опять же ребенок.
- Прямо, словно новоселье! - С привычной легкостью она распеленала на отцовской кровати своего первенца и тут же потянулась к Петру Васильевичу за сочувствием. - Три девятьсот родился. И не болел ни разу.
- В нас пошел, в Лашковых. - При взгляде на шевелящийся комочек живой плоти, он поймал себя на том, что у него дрожат губы. - Больных у нас в роду не было.
- Дай-то Бог.
- Сами не оплошаем.
- У семи нянек...
- Ничего, уследим.
Так, бездумно перекидываясь с дочерью короткими фразами, Петр Васильевич помог ей накрыть на стол. И они сели друг против друга. Впервые за день взгляды их встретились, и все, что до этого было ими недоговорено, сказалось само собой: жизнь для них началась заново и они оба молчаливо соглашались оставить пережитое по ту сторону порога.
- Мне нельзя много, молоко уйдет. - Она решительно придержала протянутую отцом к ее рюмке бутылку. - Разве только за встречу, папаня.
- Тебе видней. - Он налил себе до краев. - Ну, дай-то нам с тобой всего хорошего.
- Спасибо тебе, папаня.
Антонина со вкусом и вдумчивостью выцедила свою долю, отставила рюмку в сторону и, так и не дотронувшись до закуски, поднялась:
- Покормлю пойду, да прилягу. Дорога была длинная. Укачало, еле ноги держат.
- И не поговорили.
- Наговоримся еще, папаня. - Она задержалась на пороге и в голосе ее прорезалась горечь. - Время теперь у нас будет.
Петр Васильевич не мог не отметить про себя происшедшую в дочери едва заметную, но важную перемену. Появилась в ее жестах, походке, манере говорить какая-то твердая сила, перед которой его начинала охватывать необъяснимая робость. Такая Антонина была ему еще незнакома: "Вот она, порода-то, когда стала сказываться!"
Наедине с собой Петр Васильевич не боялся признаться себе, что жизнь свою он заканчивал тем, с чего бы ее ему начинать следовало. Перед ним во всей полноте и объеме, словно проявлен-ные на темном до этого снимке, определились причины и связи окружающего его мира, и он, пораженный их таинственной целесообразностью, увидел себя тем, чем он был на самом деле: маленькой частицей этого стройного организма, существующей, может быть, лишь на самой болезненной точке одного из живых пересечений этого организма. Осознание своего "я" частью огромного и осмысленного целого дарило Петра Васильевича чувством внутреннего покоя и равновесия. "Правда, видно, не в чужом огороде прячется,- его мысли текли умиротворенно и ровно,- а в нас самих. Верно Гупак говорит: Тот не хлеб - душу свою делил, потому всем и хватило. Чужое раздать нехитро, ты своим поделись. Надо полагать, куда труднее будет. Вон Гусев в разговорах справедливости не ищет,- делом занят, ремеслом. Помрет - работа его после него останется. А от меня что? Что останется? Одно пустое сотрясение воздуха? Спеши, Лашков, торопись, покуда дух вон не вышел. У тебя всякий день, как подарочек к празднику, восьмой десяток уже".
Из полудремотного бодрствования его вывел детский плач по ту сторону перегородки. За окном, между пределом ночи и горизонтом уже пробивалась смутная полоска рассвета. Тихонько, чтобы не разбудить дочь, он поднялся и прошел на ее половину. В рассеянном свете ночника лицо Антонины выглядело моложавее и проще обычного. Сознание своего материнства не оставляло женщину и во сне. Оттого, наверное, в неловкой позе ее - полусогнутая в локте рука почти у самого подбородка - обозначилось выражение чуткой напряженности.
Осторожно высвободив плачущего внука из-под ее руки, Петр Васильевич кое-как, с горем пополам спеленал его и, укутав в большое одеяло, вышел с ним на крыльцо. Рассвет за дальними крышами постепенно набирал силу, очертания домов и деревьев с каждым мгновением станови-лись резче и определеннее. Внук, видно, почуяв себя в крепкой надежности бережных рук, утих, и Петра Васильевича против его воли потянуло прочь от дома, туда, где за пределом слободы блистала утренним асфальтом стекающая в горизонт дорога. Миновав улицу, он пошел по ней, по этой дороге, навстречу стремительно возникающему дню.
Чутко прислушиваясь к едва уловимому дыханию внука, Петр Васильевич с каждым шагом обретал все большую уверенность в своей собственной и всего окружающего бесконечности и единстве. Теперь-то он уже не просто догадывался, а твердо знал, что восходящий круговорот, в котором он вскоре завершит свою часть пути, продолжит следующий Лашков, внук его - Петр Николаевич, приняв на себя предназначенную ему долю тяжести в этом вещем и благотворном восхождении.
Утро высвечивало перед Петром Васильевичем втекающую в горизонт дорогу, и он шел по ней с внуком на руках. Шел и Знал. Знал и Верил.
И НАСТУПИЛ СЕДЬМОЙ ДЕНЬ - ДЕНЬ НАДЕЖДЫ И ВОСКРЕСЕНИЯ...
