Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Катя Качур
– Какой он красивый, – вздохнула Настенька, присев на губы Илюши. – У него есть дети?
– Да кто его знает. – Я тоже не мог на него насмотреться. – Он раскидывал свое семя по всему миру. Может, где-то и есть.
Эпоха улеглась ему на грудь и приложила невидимое ухо к сердцу. Судя по тому, как редко содрогалась ее субстанция, я понял, что удары глухие, единичные, давление низкое. Мне даже не надо было смотреть на монитор, к которому его подключили. Надежды не было. Как я и предполагал, Илюшу сгрузили в приемном покое и долго обсуждали, куда везти дальше. Ленивые заспанные интерны нехотя перебазировали его на пятый этаж в оперблок. Только что разбуженный хирург, недовольно бормоча под нос, взглянул на кардиомонитор, где изредка молнией вспыхивала синусоидная кривая, и лениво произнес:
– Фибрилляция. Разряд на три тысячи.
Операционная сестра, разрезав ножницами майку, с размаху пришлепала электроды к Илюшиной груди. Его тело дернулось и мешком упало на стол.
– Твою мать, замена клапана, срочно! Пили грудину, подсоединяй к искусственному кровообращению, мудак! Что ты его дергаешь током? – Я распадался на куски, метался, пытаясь прорваться к инструментам, но Эпоха оттащила мою субстанцию в дальний угол, где маялись, сцепившись друг с другом, Саня и Настя.
– Ты больше не сможешь его прооперировать, Старшуля, – сказала она отрешенно, – у тебя нет рук, нет мозга, нет тела. Ты – лишь память себя земного. Это конец.
Врачи еще два раза мытарили Илюшино сердце дефибриллятором, но длинный гудок, сопровождающий ровную линию на мониторе, подтвердил мои слова и бесполезность электростимуляции.
– Смерть наступила в час тридцать семь, – заключила сестра.
– В смысле смерть, – я не осознавал случившегося, – так что, мы теперь с ним встретимся?
– Встретимся, – вздохнула Эпоха, – только сначала его вскроют, определят причину смерти, потом твоя Ленка его отпоет, потом сожгут в печи… Вспоминай, Старшуля! Так же все было?
– Ты пойдешь за ним в крематорий? – спросил я.
– Нееет. Мы дождемся его на кладбище. Не будем уже суетиться. Встретим как следует.
Я лег на Илюшину грудь, на корявый рубец от утюга, на выжженную татуировку, которая в итоге стала причиной моей смерти. Я прижался к его щеке, поцеловал закрытые глаза в светлых ресницах, кривые шрамы от моих ударов, детские ямочки на щеках. Я пытался напитаться ускользающим теплом человеческого тела. Пытался запечатать в своей безоболочковой консистенции моего родного Илюшу. Пытался соединиться с ним, чтобы уже никогда не отпускать. Застывшая в сосудах кровь больше не питала его мозг. Смешные Илюшкины нейроны не рождали в нем мыслей, не истязали болью, не мучили совестью. «Лишь память себя земного», – повторил я слова Эпохи. Я представил рыдающую над ним Ленку. Мою девочку, мечущуюся между бесконечным уважением ко мне и адской страстью к брату. У меня больше не было ревности. Обволакивая собой его тело, я чувствовал безусловную, бесконечную любовь…
Я не хотел его отпускать, но Эпоха силой оттащила меня от Илюши.
– Уступи место старухе. – Она прильнула к нему, сотрясаясь от рыданий. – Я так напугала Шалушика тогда, в своей квартире, пытаясь расцеловать. Глупая уродина, кривая дура, не соображала, что творила, пацан заикался до самой смерти…
– Мы все знатно поиздевались над ним при жизни, – добавил я. – Мы над ним. А он над нами.
– Пойдемте отсюда, – сграбастал нас в кучу Саня. – Я больше не в силах это терпеть. Еще максимум неделя-две, и он нас найдет.
Мы выплыли из операционной и вернулись на кладбище. Эпоха тут же пропала, оставив нас в мучительном ожидании. Я отсчитывал минуты, часы, представляя, как рвет на себе кожу Ленка, как гаснет мама, как теряет под ногами почву отец. «Кто будет на похоронах? – думал я. – У него ведь не было друзей, он не заводил связей, бросал, не оборачиваясь, женщин». Неделя прошла в терзаниях, я представлял нашу встречу и не знал, как подобрать слова.
Наконец к моей могиле пришла бригада рабочих, расковыряла плиту, отодвинула железный люк в яме, уплотнила коробку с Саниными костями и к моей урне прижала такую же мраморную вазу с прахом Илюши. Рядом безмолвно стояли почерневшая Ленка, двое моих сыновей и какой-то седой худощавый дед, которого я ни разу в жизни не видел. Мама с папой, понял я, на похоронах не были, как не пришли они в свое время и ко мне.
– Памятник будем менять, – сказала потусторонним голосом Ленка. – Илюша напоследок разбил рожу своему брату, откололся нос и часть глаза.
– Можем восстановить, – предложили рабочие.
– Нет, на граните будет общая фотография. Перед армией кто-то их снял. Молодые. Лысые. Красивые. Наглые. И уже никогда не набьют друг другу морды.
– Я счастлив, что он вырос в такой семье. Счастлив, что был любим, независим, свободен, – сказал Ленке незнакомый дед.
– Да, он был таким, – отозвалась моя жена. – Героем нашего времени. Любимчиком эпохи. В прямом и переносном смысле этого слова.
Они взяли в руки по горсти земли и один за другим стали бросать ее на уже закрытый люк. Гулкие удары почвы о металл напомнили мне последние толчки Илюшкиного сердца.
– Что это за хмырь седой? – спросил я Саню. – Откуда он взялся?
– Думаю, его биологический отец, тот, что бросил Эпоху в юности, – предположил осветитель.
– Бред, – обиделся я, совершенно не готовый делить брата с чужими людьми.
Могилу наспех зарыли, Ленка с сыновьями и худым дедом уехала домой. Бедная моя, красивая, постаревшая девочка, на которую мы с Илюхой бросили своих родителей. Как я благоговел перед ней, как жалел ее, как желал помочь, укрепить силы… Желал, но не мог… Сторож Серега струей воздуха из смешного агрегата сгонял в кучи сухие желтые листья, и под дробящий рев мотора они вскидывались и дрожали прожилками ладоней, словно махали вслед уходящей жизни.
К вечеру кладбище, как всегда, погрузилось в зыбкую дрему. Казалось, на сегодня все интересные события уже закончились. Я тоже распустил свою материю и уже готов был забыться, как вдруг возле нас с Саней и Настенькой началась непонятная возня. Кто-то плотный, неуклюжий пихал меня своими выступающими псевдолапами и бесконечно матерился. Я сделал уже привычное движение, перевел обитателей могильника в разряд видимого, отсеял ненужных и отскочил в сторону как ужаленный. Передо мной, в разрезанной футболке и джинсах с расстегнутым ремнем, с наспех зашитой патологоанатомом грудиной стоял Илюша.
– Б-блядь, где я? – Он озирался, пытаясь руками убрать невидимую штору.
– И-лю-ха! – захохотал я, будя вековую шоболу аж на дальних захоронениях. – Мой родной придурок! Красава моя!
Я принял человеческий облик и бросился на него, подминая под себя
