Великое чудо любви - Виола Ардоне
Теперь нужна музыка. Я подхожу к проигрывателю, достаю из конверта диск. Игла мягко опускается на блестящую поверхность пластинки, динамики издают едва слышное шипение, после чего вступает перкуссия. На той же полке в шкафу нахожу старый Эльвирин фартук и, повязав его вокруг бедер, ковыляю обратно к плите. Оба-оба-оба, – бразильская музыка, подобно самой жизни, невероятно прекрасна, хочется, чтобы она длилась вечно, но всего несколько минут – и мелодия заканчивается, сменяясь бесконечным немелодичным пощелкиванием.
Я забрасываю моллюсков в кастрюльку поменьше и ставлю ее на слабый огонь, чтобы они, почувствовав ласковое тепло снизу, были готовы раскрыться, послушно, как женщина, намеревающаяся заняться любовью. Гляжу на воду, но та, похоже, из духа противоречия, все не кипит. Однако сегодня я не желаю ей потворствовать и спокойно иду накрывать на стол: фарфоровые тарелки из Каподимонте, хрустальные бокалы. Бутылку беру из тех, что ежегодно дарят мне мои позиллипские дамочки в благодарность за то, что я целый год выслушивал их байки о несостоявшихся изменах и липовой депрессии. Вкручиваю штопор, с легким хлопком вытаскиваю пробку. Оба-оба-оба, ой-да-ладно! Наливаю себе вина, кручу колесико, прибавляя громкость, и в ритме самбы возвращаюсь на кухню. Повсюду ищу синий бархатный чемоданчик с серебряными столовыми приборами, попавший к нам в числе свадебных подарков, но не нахожу. Моллюски тем временем совсем раскрылись, и в кухне запахло морем. Теперь нужно только достать их из раковин и процедить оставшуюся на дне жидкость, очистив ее от песчинок, прежде чем смешать с пассированным чесноком. Склонившись над кастрюлей, я гляжу на воду, но та все не кипит. Ладно, схожу пока на балкон за парой листиков петрушки со своего огородика. Кота не видно: он из тех, кто знает, когда пора сдаться.
На улице не по-декабрьски тепло, в небе загораются первые звезды. Грешно в такой вечер сидеть одному. Было бы чудно разделить с кем-нибудь вино и лингвини, поболтать, научить готовить моллюсков по своему рецепту или нескольким танцевальным па, пересказать все события дня, улыбнуться… И забросить наконец пасту! Но вода все не закипает, выслушать меня некому, что остается? Только оба́-оба́-оба́.
51
Алло! Лилиана, ты?
Да, это я, Фаусто! Смотри-ка, узнала! Верно, воды утекло много, но вот я покопался в старом ежедневнике, отыскал твой номер и решил попробовать. До чего приятно, что некоторые вещи не меняются! Записал на бумажку цифры – они на ней и остались. А какая судьба, по-твоему, ждет мобильные телефоны тех, кто нас покидает? Я хоронил бы их вместе с умершим, чтобы груз его тайн и сокрытых истин пребывал с ним вечно. Номерок, конечно, потом можно было бы вернуть в оборот: представь только, выставить на продажу номер, принадлежавший какой-нибудь кинозвезде, знаменитому теннисисту-чемпиону, выдающемуся писателю, серийному убийце, да хоть папе римскому…
Нет, дорогая, я звоню вовсе не для того, чтобы сообщить тебе всю эту чушь. Ты права, я все тот же: тот, кто спорил о политике в факультетских коридорах, общался с чокнутыми по обе стороны заборов психиатрических лечебниц и считал, что спастись мы можем только вместе – и здоровые, и больные.
Тот, кто сегодня, в день своего семидесятипятилетия, наконец-то погасит свет и пойдет, один, босиком, навстречу тьме, пока тьма не поглотила его. Ну же, дорогая, разве не чудо эта мизерная свобода самому решать, в котором часу ложиться спать с наступлением вечера!
Но расскажи лучше о себе: как сложилась твоя жизнь? Горит ли в тебе по-прежнему это пламя – обостренное чувство справедливости, страсть, великая идея, что любой перекос непременно нужно исправить? Все ли ты еще пользуешься той же пленочной камерой с телевиком и широкоугольником или давно заменила ее каким-нибудь смартфоном?
А знаешь что, красотка? Как бы мне хотелось и в самом деле тебе позвонить! Отыскать твой номер в записной книжке, где буквы рубрикатора выстроены по правому краю, а у страниц от частого использования загнуты уголки, открыть на букве К и увидеть твою фамилию, записанную округлым детским почерком, так мало на меня похожим: Лилиана Кало, и рядом номер. Набрать его, чувствуя, как с каждым гудком крепнет надежда, и растрогаться, услышав твой голос, все такой же, с легким сицилийским акцентом, от которого ты, похоже, никогда не избавишься: словно поток слов нет-нет да и донесет до меня запах апельсинов. Как бы мне хотелось, чтобы наш диалог возобновился на том же месте, где столько лет назад прервался, уже и не помню, по какой причине: политика, любовь, забывчивость… Как это бывает между теми, кто любит, а после, сами не зная почему, друг друга теряет.
Я бы тогда попытался хоть разок послушать, а не болтать языком. Расспросил бы тебя о твоей жизни: вышла ли замуж, есть ли дети или плывешь к устью жизни одна? А потом невзначай, словно бы между прочим, спросил бы: скажи, Лилиана, ты помнишь ту девушку, блондинку, мою протеже, что у тебя училась… как же ее звали? А ты бы ответила: Эльба, как великую северную реку, ты что, забыл? Точно, Эльба, сказал бы я. И, узнав наконец вторую половину ее истории, мог бы отправиться в эту ночь со спокойствием малыша, дослушавшего сказку.
Ты рассказала бы, Лилиана, что вы с ней часто общаетесь, что Эльба здорова и счастлива, хотя доучиваться и не стала, что ее исследования пациентов психиатрических лечебниц продолжаются благодаря другим студенткам, поскольку не так уж и важно, чей звучит голос, важно, о чем он говорит. Ты объяснила бы мне, в каждой фразе сбиваясь на открытые гласные сицилийского диалекта, что, записав свою историю, она вернула себе прошлое, без которого не смогла бы двигаться дальше. Ведь настоящая свобода возможна только тогда, когда ты вправе так же свободно исчезнуть.
Вряд ли, конечно, ты сказала бы все это теми же словами, но ничего другого от телефонного звонка, который так и не состоялся, твоего голоса, которого я так и не услышал, и ответов, которых никогда уже не получу, я не ждал.
В сущности, дорогая моя Лилиана, это не самый плохой вариант, поскольку я уйду, сомневаясь. А сомнения – единственное, чему я был верен всю свою жизнь, то, что пребудет со мной всегда.
52
Перерывая в поисках столового серебра нижние ящики шкафа, я вынужденно приседаю на корточки. Одно колено скрипит, другое ноет. Старость – как наклонная плоскость, начала которой вроде бы
