Голуби над куполами - Татьяна Владимировна Окоменюк
Втайне от сожителей он уже дважды отправлял «SOS» на волю – один раз в записке, вложенной в пакет с мукой, другой – в письме, написанном на вывернутом наизнанку бумажном мешке с сахаром. Реакция нулевая. Если покупатели и обнаружили послание, то, скорее всего, приняли его за глупую шутку. С отправкой тела Владика на волю их шансы на освобождение многократно возрастали.
– Прости нас, друг! – прошептал Юрий, подвязывая подбородок Зотова принесенным батюшкой шнурком, еще недавно служившим Паштету сырьем для изготовления ковриков.
– Упокой, Господи, душу раба Твоего новопреставленного Игоря и даруй ему Царствие Небесное! – тяжело вздохнул монах, смахивая слезу.
Владик, теперь уже Игорь, лежал на своем новом топчане, обмытый и спокойный, со связанными лодыжками и кистями рук, сложенными лодочкой на груди. Уголки его губ были слегка приподняты, что создавало иллюзию полуулыбки. А, может, и впрямь, душа мытаря Зотова уже купается в океане золотого света, летает в бесконечных воздушных пространствах вместе с дальневосточными чайками и счастлива так, как не была никогда раньше.
Куртки на покойном не наблюдалось – Лялин снял. «Чичи ее все равно выбросят, чтоб не спалиться, а Мажор днем и ночью зубами стучит», – резонно рассудил он.
Бандиты появились лишь на следующий день, причем, в расширенном составе во главе с Мусой. Как чувствовали, что нужны будут лишние руки.
– У нас – двухсотый, – сухо объявил им Лялин. – Забирайте наверх, пока не сбежались на пир все крысы подвала. Вы теперь всегда будете являться раз в неделю?
– Не твое свинячье дело! – рявкнул раздосадованный Муса. Возня с трупом в его сегодняшние планы явно не входила. – Грузите на подъемник мешки с расфасовкой!
Пока бандиты выносили к машине готовую продукцию и спускали вниз коробку с едой для пленников, Муса нервно названивал Аслану. Сигнала не было, и ему пришлось выйти на улицу. Вернулся злой, как сто чертей, остервенело отряхивая испачканные полы своего модного кашемирового пальто.
– Несите свой трупешник! – состроил бригадир недовольную мину. – От чего он загнулся?
– От хорошей жизни, – буркнул опер.
– А точнее?
– Туберкулез.
По щеке кавказца скользнула судорога. На холеном породистом лице застыла гримаса брезгливости.
– Заверните его в два слоя хозяйственных мешков. Нет, лучше в три.
Пока батюшка с Паштетом хлопотали над саваном Владика, Юрий решил «простучать» Мусу.
– Ты где так хорошо по-русски говорить научился?
– Я здесь родился. А что?
– Трудно, небось, жить в Москве с таким именем? Столица нынче басурман не жалует.
От гнева у Мусы задергались мышцы на лице, губы поджались, глаза налились кровью.
– А у меня для гяуров – другое имя. Понял, свиноед?
– Че ж тут не понять? – потер виски опер. – А насчет свиноедов… так это было в прошлой жизни. Для поддержания нашего имиджа, мог бы хоть раз мясца подкинуть.
Муса сделал брови домиком. Наглость Лялина его обескуражила.
– Щаас подобью копыта и кинусь за свининой. Может, и водочки еще прихватить?
– Было б неплохо – поминки как-никак.
Джигит согнул руку в неприличном жесте.
– Не баре, чаем помянете. Ну, где там ваш двухсотый, земля ему стекловатой?
В это мгновение в помещение вошли Русич, Бурак и Пашка с телом Владика. Мужчины бережно положили его на подъемник, и тот понес усопшего вверх, на волю…
Ни у кого из мужчин не было желания общаться. Перекусив на скорую руку, Паштет со Злыднем отправились в «морскую» комнату, чтобы продолжить тренировки. Джураев ушел молиться в «мечеть». Лялин всю свою злость начал вколачивать в висящую на боксерскую грушу. Русич занимался сортировкой поступивших продуктов и составлением недельного меню. Бурак так перенервничал за день, что свалился в постель и сразу отключился. Мажор удалился в комнату отдыха создавать новый шедевр. Ему так сильно хотелось увидеть солнце и вдохнуть свежего воздуха, что парень замыслил превратить глухую торцевую стену в распахнутое окно, через которое были бы видны небо, дома, деревья, люди…
Когда-то, в детстве, он плыл с матерью по Волге на круизном лайнере. Каюта была без окна. На его месте висела картина с подсветкой. На ней были изображены пасущиеся на лугу коровы. Если б не эти коровы, Сергей сдвинулся бы от страха – не мог он находиться в замкнутом пространстве, не мог не видеть божьего света. Именно тогда стало понятно: это – клаустрофобия. С тех пор парень не ездил в лифтах, не катался в закрытых кабинках аттракционов, не лазил в гроты и пещеры, не спускался в отцовский бункер. Но закона подлости никто не отменял. Как гласит народная мудрость, кто чего боится, то с ним и случится. Большего ужаса, чем надолго – а, может, и навсегда – оказаться в бетонном склепе, Алтунин не мог себе даже представить. Поэтому окно, широко распахнутое в мир, было для него насущной необходимостью.
Сожители Мажора не беспокоили – понимали: парню нужно время для притупления чувства вины. К работе его не привлекали, в комнату отдыха не заходили. А когда наконец зашли, остолбенели.
Темное сырое помещение совершенно преобразилось. Оно было залито ярким солнечным светом. Через распахнутое настежь высокое аркообразное окно в комнату врывался свежий воздух. Его было столько, что у присутствующих стала кружиться голова. Подобного «эффекта присутствия» не вызывала у них еще ни одна картина. Разве что, морской пейзаж того же автора.
Голые бетонные стены, по воле художника, превратились в керамогранит с ярко выраженными мраморными прожилками. Каждая из облицовочных плиток представляла собой отдельное произведение искусства с ни разу не повторяющимся рисунком. Оконная рама выглядела настолько «живой», что была различима структура древесины со всеми ее углублениями и микротрещинами. По ее арочному верху вилась лиана сочного вьюна с изумрудными глянцевыми листочками.
Но самое главное было за окном: на фоне лазурно-голубого неба, утыканного клочками слоистых облаков, навстречу солнцу вздымались ввысь золоченые купола. Они блестели и переливались, демонстрируя хорошо различимые зазубрины и стыки между золотыми пластинами. А над маковками, увенчанными крестами, парила стая белоснежных голубей, предвещая всем благость, любовь и счастье.
Алтунин использовал в своей картине светлые краски – белую, рыжую, бежевую, золотую, голубую. Они играли, переливались, искрились. Создавалось ощущение, что «полотно», сотканное из тысяч солнечных зайчиков, купается в лучах щедрого света, зовет всех на улицу, обещая исполнение самых сокровенных
