Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Уходить? Куда?
– Может быть, в Ленинград. У меня там мама осталась. Город большой – спрячемся.
– А если ее там нет?
Такая мысль в голову Китаеву не приходила. Мать еще не была старой. После того, что ленинградцы пережили в сорок первом, в сорок втором и частично – в сорок третьем годах, они не должны умирать, запаса прочности у людей должно хватить надолго. Мать жива, в этом Китаев был уверен твердо. Если бы с ней что-то произошло, он обязательно бы почувствовал это… Но скорбных мыслей не было, значит, мать жива.
Через двое суток они очутились в небольшом городке, похожем на районный центр, с громоздким старым собором, возведенным на центральной площади. Городок отмечал местный церковный праздник, в соборе шла служба. Аня огляделась – нет ли где военных, не засекла ни одного и решительно направилась к собору. Встала на паперти около дверей и протянула руку.
– Люди добрые, помогите, пожалуйста, – дрожащим тонким голоском выдавила она из себя.
Первым около нее остановился плечистый мужчина в рубчиковом костюме. От него пахло одеколоном, седая борода была тщательно расчесана. Поковырявшись во внутреннем кармане костюма, он достал бумажку орехового цвета – рубль, протянул Ане.
– Держи, дочка, – пробасил добродушно, – пусть и у тебя будет праздник.
Аня низко поклонилась мужчине, тот кивнул ответно и вошел в собор. Аня боялась не только военных. Боялась и сердитых старух, которых всегда можно увидеть около церквей, боялась собак, боялась милиционеров – ну словно бы никогда не была на зоне, не проходила лагерные университеты. Но оказывается, пройти университеты – этого мало.
Час с небольшим, который она провела на церковной паперти, принес деньги – и, как посчитал Китаев, деньги немалые: на них можно было купить недорогие женские баретки на подошве из микропористой резины.
Китаев изумленно покачал головой:
– Ну ты и добытчица!
Аня не выдержала, отбила лихое плясовое коленце, потом вскинула ладонь к виску:
– Стараемся, ваше превосходительство!
Китаев хотел сделать замечание насчет того, что «при пустой голове честь не отдают», но побоялся обидеть Аню и смолчал.
Погода была сухая и прохладная – стояла настоящая северная осень. Надо было спешить, приодеться к дождям, а следом и к морозам, и главное – отыскать место, где их не сумеют найти.
Вариантов было немного – много их и не могло быть – идти к матери Китаева либо к близким людям Ани: вся ее родня жила на юге, в Краснодарском крае. Если быть откровенным, Краснодарский край манил Китаева больше, чем что бы то ни было другое, даже больше Ленинграда: за годы пребывания в северных лагерях он наелся столько холода, что холод, кажется, спекся в нем в лед и выморозил внутри очень многое… Пожалуй, только сердце не сумел зацепить, не осилил просто, все остальное зацепил. Ну, может быть, еще душу не тронул, поскольку душа, как говорят, напрямую связана с сердцем.
Чтобы выкашлять из себя весь этот лед, надо было ехать в тепло, в края где растут пальмы и цветут каштаны. Впрочем, каштаны цветут и в Ленинграде – так называемые северные каштаны, из разряда конских.
У Китаева заныло сердце: если не заворачивать в Ленинград, он не увидит свою мать. А если все-таки завернуть? Внутри неожиданно шевельнулся опасный холодок. Китаев не выдержал, поежился: нехорошее это было шевеление. Надо все-таки уходить в теплые Анины края, хотя до них много дальше, чем до Ленинграда. Главное – там его никто не хватится. А пройдет еще немного времени – и он обязательно совершит бросок в Ленинград. Специально к маме. Китаев закусил зубами нижнюю губу: мама – это мама, у человека она одна, как ни выспренно это звучит. Если не видишь ее целые годы, внутри рождается стойкое ощущение вины перед ней, в груди возникают, но наружу не выходят слезы, остаются внутри, превращаются в странные мокрые хрипы, и вообще худо делается, когда долго не видишь ее. Настолько худо, плохо, что можно распрощаться с белым светом. Китаев, сопротивляясь мыслям, отрицательно помотал головой.
– Ты чего? – Аня засекла расстроенное выражение на его лице и невольно встревожилась.
– Да мать свою вспомнил. Как она там, жива ли, не жива – не знаю.
– И я про свою маму тоже ничего не знаю, – тихо проговорила Аня.
Решение было принято в пользу юга, и они шли в Краснодарский край. Случалось, их подвозили на машинах, однажды подвезли даже на дрезине, собранной из разных частей, почти не имеющих отношения к железнодорожным рельсам. Мотористом на этом диковинном агрегате был седой одноногий железнодорожник в солдатской форме без погон. Спросил, раскурив внушительную «козью ногу»:
– Далеко едете?
Аня не стала медлить с ответом, погладила Китаева ладонью по плечу:
– Мужа своего в теплые края везу, на лечение. Грязи ему прописали, посоветовали съездить, а путевку не выдали.
– Грязи – это хорошее дело, – похвалил Анино устремление железнодорожник. – А насчет путевки, тут что ж… У наших медиков, особенно у тех, кто фронт не прошел, всегда так бывает: лекарство прописывают, но само снадобье не дают – только облатку показывают…
– Увы, – сказала Аня. – Приходится заниматься самодеятельностью.
– Ничего, – ободряюще произнес железнодорожник, – Бог даст, поможешь своему мужику, спасешь его… А он спасет тебя. Дело это хорошее. Я же… я тоже жду путевку. – Неожиданно для себя железнодорожник разговорился, жесткое морщинистое лицо его разгладилось. – Если честно – на тот свет. На другую путевку путейское ведомство вряд ли расщедрится. Спасибо в общем и целом и на этом.
С душевным железнодорожником они проехали пятьдесят с лишним километров.
На следующий день – вот удача – им попался душевный шофер – так же, как и железнодорожник, из фронтовиков, в линялых солдатских штанах и гимнастерке с темными невыгоревшими следами, оставшимися на плечах от погон. Взгляд у шофера был пронзительный, цепкий, хватал все на лету, – видать, на фронте он был разведчиком, ходил на ту сторону. Там цепкий взгляд и умение рассмотреть то, чего не могли рассмотреть другие, определяло в конце концов все, в том числе – остаться в живых или нет. Китаев знал это и просветил шофера, будто рентгеном, насквозь. Ведал теперь, сколько шрамов у него на теле, сколько ранений тяжелых, а сколько так себе – царапины, а не ранения.
Шофер сразу распознал в Китаеве своего брата-фронтовика, поинтересовался:
– На каком фронте воевал?
Китаев хотел сказать, что на Втором Белорусском, но вовремя сообразил, что этого нельзя делать, и замычал немо, словно бы у него был отрезан язык.
– Он немой после контузии, не говорит – не может. Понимать все понимает, а говорить не говорит.
– Ясно. – Шофер сочувственно покашлял в кулак. – На войне всякое бывает, на то она и есть война. – Бросил оценивающий
