Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
hommage au comte Léon Tolstoï
После тела
– Вы говорите, что есть какие-то причины, отчего возникает и гаснет любовь, но главное, почему она вдруг становится на всю жизнь несчастливой, но неотвязной. Конечно, психология. Конечно, условия среды. Может, даже физиология. Но для меня всё дело в каком-то странном совпадении.
Так говорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора о том, что человек должен быть властен над собою в своих любовных отношениях.
Никто, собственно, не говорил, отчего любовь становится несчастливой и неотвязной, но у Ивана Васильевича была манера отвечать на свои собственные мысли и по их случаю рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво.
Так он сделал и теперь.
– Кто-то, может быть, и властен над собою и своими чувствами, – сказал он. – Кто-то – но не я. Я неразумный человек, я всё время попадал в какие-то приключения. Но я все-таки человек везучий. Совершил одно доброе дело. Даже два добрых дела! Вот так совпало. Что такое судьба? Это совпадения. Март. Трамвай. Отец неожиданно днем оказался дома. Дальше рассказывать?
– Конечно, Иван Васильевич!
– А зачем? – вдруг улыбнулся он. – Урока здесь никакого нет, а вы только позабавитесь, да и потом станете пересказывать всем вокруг.
– Не станем! – пообещали мы.
Он задумался, покачал головой и сказал:
– Все это было в Москве, в начале семидесятых. Когда трамвай номер пять ходил от Белорусского вокзала до ВДНХ и дальше. Мы жили в громадном доме на углу Горького и Лесной. Большая и нелепая квартира, много проходных комнат со стеклянными дверями.
Отец мой был знаменитый в те годы хирург, академик, премий лауреат и орденов кавалер, и даже генерал медицинской службы. Приписан к Четвертому управлению Минздрава, то есть резал и шил высшую советскую номенклатуру, но именно приписан, а не служил там, потому что у него была своя кафедра и клиника в Первом мединституте.
Вместо матери у меня была папина жена Валерия Павловна. Поначалу я звал ее мамой, поскольку родную свою маму не помнил – она ушла от нас, когда мне было полтора года. На все мои расспросы – которые начались уже в отрочестве, когда я милостью соседки «узнал правду», – отец отворачивался, отмахивался, но один раз – мне было уже семнадцать, – брезгливо сморщившись, сказал, что он ее очень, да, очень-очень любил, но она, увы, не была образцом добродетели. «Что ты имеешь в виду?» – уточнил я, смутившись. «Нет, – сказал папа. – Этого я не имею в виду, успокойся». Какая же она была? «Недобрая и насмешливая, – объяснил он. – Занозистая. Не упускала случая уколоть и поцарапать – по любому поводу, от неправильного ударения в слове до каких-то старых грехов, которые любила припомнить. Она могла подставить ножку просто так, для забавы. Поглядеть, как человек упадет и ушибется – в переносном смысле, разумеется; но иногда и в прямом тоже, да, представь себе, на дачной прогулке! Никогда не просила извинения. Бывало, отмочит что-то уж совсем несусветное – и потом говорит, этак даже с гордостью: “Да, вот такая я негодяйка!” – это слово отец произнес с некоторой натугой, сглотнув и переведя дыхание. – Кстати, от тебя она отказалась вполне добровольно», – добавил он.
– Негодяйка! – сказал я восторженно. – Влюбиться в негодяйку это же класс, папа!
– Сам ты негодяй, – усмехнулся он. – Так о женщине, которая тебя родила.
– Ты же сам сказал – «негодяйка».
– Не сказал, а процитировал ее собственные слова! – ответил он.
– Но я тебя понимаю, папа! – возразил я, красуясь. – Позволь в ответ процитировать Стендаля: «С юных лет я чувствовал смертельное отвращение к порядочным женщинам и к лицемерию, которое им присуще».
– Ну хватит, – сказал папа. – Всё-всё-всё.
Всё – значит всё. Так что я даже не узнал, как ее звали, и не попросил у отца ее фотографий. Я решил, что такой интерес к «настоящей матери» будет подлостью в отношении Валерии Павловны, ибо она и была мне матерью с моих полутора лет. Но от самого факта деваться было некуда. А с Валерией Павловной – которую с тех пор я называл все-таки не «мама», а «мама Лера», – мы дружили, но часто по-дружески перебрехивались, особенно когда я возвращался домой в половине пятого утра и пьяный – такое случалось начиная с восьмого класса. Она говорила, что я неблагодарный свинтус и что она самоотверженно меня растила. Я отвечал, что да-да, конечно, подвиг ежедневный – не щадя сил каждое утро отправлять меня в академический детсад с папиным шофером.
Итак, был вечер пятницы. Отца вызвали в Свердловск оперировать местного партийного босса. А мама Лера уехала с какой-то своей подругой на дачу.
Я поужинал, сполоснул тарелку и чайную чашку и направился в комнату, чтобы сесть за книгу. Зазвонил телефон. Он стоял в коридоре, на маленьком таком шкафчике, и я тут же взял трубку.
– Алло, старик, привет, узнал? Твой лучший друг Мегвинешвили.
– Привет, Миша. Узнал, конечно! Как ты?
– А ты-то как? Как семейство?
Тут надо рассказать, кто такой Миша Мегвинешвили.
Я тогда был студент второго курса, а он – аспирант второго года, известный на факультете – публикации в разных «Ученых записках», блестящий английский, рецензии и переводы, даже парочка предисловий к современным английским романам. Вдобавок внешне видный: полноватый, но высокий и статный, говорливый, всеобщий любимец, всегда со всеми в обнимку, в коридоре заметен издалека. Умница, эрудит, весельчак. Да еще и на хорошем счету у начальства. Заканчивал диссертацию и уже ездил за границу в составе научной делегации, правда не докладчиком, а переводчиком. Но всё равно! В каких-то двадцать семь лет! Кстати, он был совсем русский, грузинского не знал. Это была фамилия его отца, который сам был грузином на четверть: по своему отцу, который по дедушке. То есть наш Миша, Михаил Петрович, был грузин всего на одну восьмую и вовсе на грузина не был похож… Но я как-то вдруг съехал на его родословную.
Итак, этот самый Миша, звезда факультета и всеобщий любимец – неизвестно почему избрал меня близким другом и задушевным собеседником. Нет, не единственным, наверное, но – одним из, и это мне, конечно, льстило. Хотя, если уж совсем честно, то не так уж «неизвестно почему». У меня был важный папа и большая квартира в центре, часто – свободная: родители то в отъезде, то на даче. Но что тут такого? Я радовался дружбе с Мишей.
