Алексей Апухтин - Профессор бессмертия (сборник)
Василий Алексеевич и жена его верили в эти слова старца; они ощущали, что духовная связь их с отцом Иларионом продолжалась и после его смерти.
И замечательно было в жизни Сухоруковых то, что земные скорби и сомнения ими легко преодолевались. Жизненные удары разбивались их верой и молитвами, укреплявшими их силы. Сухоруковы производили на окружающих впечатление людей счастливых и удовлетворенных.
Бог благословил Сухоруковых семейством из четырех дочерей и сына, которого они назвали Митрофаном в честь святого, чудесно исцелившего Василия Алексеевича. Когда дети Сухоруковых стали на ноги и началась их самостоятельная жизнь, Василий Алексеевич и Елена Ивановна решили уйти из мира в монастырь. Они постриглись в монашество в один и тот же день. При своем пострижении Василий Алексеевич принял имя монаха Вассиана, а Елена Ивановна — монахини Олимпиады.
Монах Вассиан умер в 80-х годах прошлого столетия. Умер он с горячей верой в будущую загробную жизнь, жизнь личную, жизнь полную ощущений христианской любви и истинного счастья, полную несказанных переживаний от созерцания к созерцанию и от постижения к постижению высших надмирных тайн…
После смерти отца Вассиана дети его нашли в его бумагах такое характерное завещание:
«Милые дети мои! И за гробом благословляю вас. Близки и дороги вы моему сердцу. Примите и усвойте себе мои последние отцовские, не говорю завещания, а просьбы. Да будет мир среди вас. В мире все счастье. Боритесь с духом гордости и тщеславия, разъединяющим людей, и помните слова Псалмопевца: не надейтесь на князи… человеческие… Помните, что вся эта человеческая слава сердца нашего насытить не может…»
И дети свято хранили завет отца и чтили его память. Считаем не лишним упомянуть, что отличительной чертой детей Сухоруковых, кроме их взаимной любви друг к другу, была их жизнерадостность. Они легко переносили выпавшую на их долю тяжесть нашей земной жизни.
Константин Константинович Случевский
1837–1904Известный русский поэт, прозаик, публицист. В юности учился в Первом кадетском корпусе, занесен в Золотую книгу корпуса. По окончании учебы служил в гвардии. В 1859 году поступил в Академию Генерального Штаба. Затем неожиданно уехал за границу, где занялся изучением философии и естественных наук. В Гейдельбергском университете получил степень Доктора философии. Был хорошо знаком с И. С. Тургеневым, А. А. Григорьевым. В 1892–1902 гг. — главный редактор «Правительственного вестника». Получил придворное звание гофмейстера. Состоял членом Совета Министерства внутренних дел и членом Ученого комитета народного просвещения. С 1896 года почти постоянно жил в Усть-Нарве.
В повести «Профессор бессмертия» (1891) Случевский пытается, опираясь на достижения естественных наук, доказать религиозную идею бессмертия души.
Профессор бессмертия
Лет десять тому назад Семену Андреевичу Подгорскому, молодому человеку, красивому и не бедному, вышедшему из Московского университета кандидатом и служившему в одном из министерств, предстояла на лето командировка в калмыцкие степи. Командировки требуют некоторых подготовлений к предстоящему делу, и Семен Андреевич занимался ими. Между прочим, обратился он и к бывшему попечителю калмыцкого народа, за старостью лет вышедшему в отставку, и получил от него много материалов, справок, советов.
Между прочим, бывший попечитель калмыков сказал ему, что в степях познакомится он, даже непременно должен познакомиться, с чудаком первого разбора, неким доктором медицины, Петром Ивановичем Абатуловым; что небольшая усадьба его, на берегу Волги, Родниковка, это рай земной и, как место отдохновения самое лучшее; что жена его, Наталья Петровна, женщина красивая, но очень вольная и даже, как выразился попечитель, может быть, преступная; что сам Абатулов посвятил себя даровому лечению всяких больных и что он «проповедует» что-то очень дикое, а именно доказывает, как он выражается, по данным, совсем научным, что душа человека не может не быть бессмертною, но, в то же время, сам в церковь не ходит.
— Я случайно как-то, — объяснил бывший попечитель калмыцкого народа, — присутствовал при одном подобном его разговоре и, помню очень хорошо, доказывал он нам как-то очень странно бессмертие души человеческой. Чудак! Его так и можно назвать: «профессор бессмертия»!
Бывший попечитель калмыков снабдил Семена Андреевича письмом к Абатулову.
— Смотрите, не попадитесь на удочку к Наталье Петровне, — сказал он, отдавая письмо.
Все эти сообщения не пропали для Семена Андреевича, и, вырабатывая свой маршрут по калмыцким степям, он устроил так, чтобы ему побывать в Родниковке два раза, вместо одного.
IНа самом берегу Волги, южнее Сарепты, расположено, как бы сказать… поместье? нет! слово поместье напоминает помещика, — между человеком и землею существовала связь не меньшая, чем между следствием и причиной, причем определение того: помещик ли породил поместье или поместье помещика, являлось исстари повторением вопроса о молоте и наковальне.
Эти тридцать девять десятин земли в нашем рассказе не поместье, а собственность Петра Ивановича Абатулова, человека лет пятидесяти от роду, доктора медицины, высокого роста, с небольшою лысиною, чрезвычайно доброго, хотя и необходительного, задумчивого.
Поземельная собственность Петра Ивановича, расположенная на правом, на горном берегу Волги, вытягивалась вдоль реки узкой полоскою и являла в двух половинах своих, низменной и высокой, такие две противоположности, сопоставление которых рядом, бок о бок, граничило с чудом.
Наверху, на правом берегу Волги вдоль отрога, вплотную к его краю, начиналась на сотни верст степь, голая-преголая, летом совершенно выжигаемая солнцем, поросшая будяками и полынью; зимою — царство буранов и снегов. Внизу, под крутым, полупесчаным и полуглиняным, промытым дождями откосом берега, возвышавшимся сажен на тридцать, лицом к другим бесконечным степям левого берега Волги и восходящему солнцу, имелось налицо нечто совсем другое; тут пробивался обильный, всегда одинаково звонкий родник холодной хрустальной воды и давал жизнь и красоту человеческому жилью. Он пробивался для совсем короткой, но в высшей степени богатой жизни. Считая все многочисленные извивы, которые делал ручеек, скатываясь от горы к Волге, как бы стараясь продлить свое существование, в нем от истока до устья было никак не менее двухсот сажен длины. Последний извив его был особенно любопытен; ручей, круто повернув назад, почти от самой Волги, приближался к своему истоку; вернувшись к нему издали, он был, казалось, уже так близко к цели своего возвращения, к своей колыбели, — но могучая осокорь, словно вспенив жирную, твердую почву своими корнями и подняв ее, направляла возвращавшегося сына земли назад, вспять, в странствие, к Волге; источник попадал в небольшое, ровное русло и сбегал к Волге, уже без всяких извивов, прямехонько, всего сажен пятьдесят, точно убедившись в тщете своих стараний, тихонько журча по мелким камешкам, по тихому-тихому склону. Богатая вода источника делала летом из этого уголка, под защитою высоких откосов, рай земной. Давно ли существует этот источник, Бог его знает, но верно только то, что в долгие-долгие годы он намыл и образовал подле себя богатый сочный нанос чистейшего чернозема и что подле него, подле его чистых, хрустальных струй, на жирной земле, под ласкою южного солнца, разрослись и красовались такие образчики растительного царства, которым мог бы позавидовать любой ботанический сад.
— Далеко ли до Родниковки? — так называлось владение Петра Ивановича, спрашивает у ямщика случайный проезжий.
— А вот она ужо из земли вынырнет, барин! — отвечал ямщик. — Недалече!
Трактовая дорога пробегала саженях в пятидесяти от домика Петра Ивановича, открывавшегося подъезжавшему действительно сразу от края берегового отрога. Ямщики с великим удовольствием заезжали в Родниковку: их накормят, напоят, а если чего не дай Бог, в семье у ямщика больной есть, или сам он чем болен, или другой кто больной просил по пути завезти, так Петр Иванович и совет даст, и лекарство даром отпустит.
Жена Петра Ивановича, женщина лет тридцати, Наталья Петровна, красивая и бойкая, считала мужа только безумцем; когда-то фельдшерица, взятая им в жены, она не ценила его; он видел в ней болтушку, кокетку и, против всякой очевидности, думал, что на этом она и останавливается. Никоим образом не представлял он из себя Отелло, но не имелось подле него и Яго, который задался бы мыслью раскрыть ему глаза. Дело шло как по-писаному: Наталья Петровна брала от жизни все, что хотела взять, а Петр Иванович оставался в неведении и любил жену бесконечно. Насколько в уезде и губернии чтили в народе его, настолько ее не жаловали. Всякого, направлявшегося в Родниковку, злые языки предупреждали, что для Натальи Петровны в ее похождениях — море по колено, и что добрейший в мире муж ничего решительно не знает и, по-видимому, даже не хочет знать.
