Константин Станюкович - Том 9. Рассказы и очерки
Привольев только любезно подавал реплики и помалчивал, пощипывая свою выхоленную шелковистую бороду и стараясь скрыть нетерпение поговорить с Иваном Ивановичем наедине.
Когда взрослые окончили пирожное, Валерий Николаевич с обычной своей мягкостью деликатного мужа попросил у хозяйки позволения встать.
Она поднялась, разрешив детям остаться и съесть еще по трубочке.
— Но не больше, фрейлейн, пожалуйста! — сказала бонне молодая женщина.
— О, ja! О, ja![15] — ответила, вся краснея, немка из Эстляндии.
Вид этой девицы, самолюбиво-застенчивый и в то же время самодовольно-исполнительный, словно бы говорил об ее добросовестности и ревностной глупости.
И Привольева подавила вздох.
«Найди-ка бонну умнее за двенадцать рублей!» — подумала она.
Валерий Николаевич быстро поднялся, подошел к жене, горячо и крепко «по-влюбленному» поцеловал ее руку и проговорил, точно просил:
— А нельзя ли кофе нам послать в кабинет, Лика?
Лика, как звал муж Лидию Антоновну, стройная, хорошо сложенная и изящная, в ярко-пунцовом лифе и черной юбке, среднего роста брюнетка, разумеется, не имела ни малейшего повода уменьшать свои тридцать два года, — так она была привлекательна редким сочетанием красоты и ума.
Она не спросила мужа, какие тайны торопится он сообщить другу, — Лика к тому же и догадывалась.
И, ласково улыбаясь большими греющими глазами, она быстро, с нежной шутливостью, провела по щеке мужа ласковой, душистой и красивой рукой с несколькими блестевшими кольцами на мизинце и с обручальным кольцом на безымянном пальце и сказала:
— Сейчас подадут, Валерий…
И участливо спросила:
— Ты встревожен по службе?
— Не особенно, Лика…
— То-то… Не волнуйся… Право, милый, не стоит. Везде одно и то же… Всем порядочным людям трудно! — заботливо утешала жена мужа.
И, снова пригладив любящим и слегка покровительственным взглядом, прибавила:
— Ну, иди, иди в кабинет… Спорь с Иваном Иванычем… А я почитаю детям сказку…
— Милая! — сердечно шепнул Валерий Николаевич.
IIПривольев взял за талию друга и через залу провел в небольшой кабинет, убранный не без претензий.
Фотографии Лики, детей и нескольких писателей красовались на стенах. Большой письменный стол, мягкие кресла, шкап с книгами и оттоманка, словом — все, как следует у интеллигентного человека, получающего тысяч пять и подумывающего иногда и о «душе».
Валерий Николаевич запер двери и, внезапно возбуждаясь, проговорил:
— Нет… Ты послушай, Иван Иваныч, какую сделали пакость… Я, понимаешь, не хотел рассказывать при Лике. За что ее волновать заранее…
— Ну, конечно…
— Так ты выслушай, голубчик, и поймешь…
— Позволь, мой друг, только закурить твою сигару — твои лучше моих, ты ведь по десяти берешь — и сесть в кресло… Тогда присядь и говори.
Иван Иванович закурил, поглубже уселся в мягкое кресло и подумал, что лучше всего было бы вздремнуть четверть часика после обеда.
Но, считая одной из обязанностей друга быть складочным местом дружеских излияний, как бы ни были они однообразны и бесплодны, Иван Иванович самоотверженно готов был слушать то, что время от времени он уже добросовестно выслушивал в том же кресле, и не всхрапывал, чтобы не потерять единственного друга, которого, конечно, любил и у которого можно было пообедать и потом повинтить хоть до утра*, если бы не строгая Лидия Антоновна, заботившаяся о здоровье этого откормленного и влюбленного Валерия Николаевича, — как сердито думал Иван Иванович, если приходилось уходить с проигрышем.
Не без снисходительно-ядовитой улыбки, обнаружившей скверные зубы человека некрасивого, совсем худого, желтого как лимон и лысого как колено, но зато не сомневавшегося, что он и умнее, и основательнее друга, и, главное, не под башмаком своей жены, — Иван Иванович проговорил своим скрипучим и назойливым голосом:
— Ну, рассказывай, Валерий Николаевич… Какая такая подлость тебя огорчила?..
И только было начал Привольев, как Иван Иванович перебил:
— Значит, опять нашла полоса возмущения?..
И хихикнул.
— Да ты не смейся… Ты слушай…
— Слушаю… Не кипятись… Побеседуем толком, дружище, а потом… винт устроишь?..
— Тебе только винт… Устрою, успокойся! Совсем ты, Иван Иваныч, опустился… Ты войди в мое положение…
Подали кофе, и Валерий Николаевич наконец стал рассказывать о той обыкновенной истории в правлении, где служил, которую он называл «подлостью».
Чем подробнее и картиннее говорил он о лакействе и пролазничестве, о несправедливости и произволе, о взяточничестве и вымогательствах некоторых и завистливом попустительстве многих, о полной беспринципности людей, думающих только о наградах и деньгах, — тем Привольев возбуждался все более и более, и ему было приятно сознание, что все это он понимает и что все это его возмущает.
Недаром же он с молодых еще лет возмущался, и Лика знает и любит и уважает его за то, что он благородный человек, принимающий к сердцу все несправедливое и позорное… И сама она такая же благородная и сочувствующая…
— Ведь после этого нужно уходить из этой клоаки! — воскликнул Валерий Николаевич.
И в эту минуту возбуждения, подогретого своими же словами, Привольев, казалось, сейчас же ушел бы из своего учреждения.
— Ведь я сам подписываю то, что считаю вредным и в лучшем смысле бессмысленным… Я сам подписываю отчет, в котором раздуваются цифры, и многие верят, что наше дело, благодаря главному распорядителю, нашему коммерческому гению, стоит на идеальной высоте… А между тем еще сегодня…
Иван Иванович осторожно зевнул.
«Ведь порядочный и неглупый человек, а все-таки по временам впадает в транс и дает представления!» — подумал Иван Иванович, уверенный, что все-таки никуда Валерий Николаевич не уйдет и даже испугается, если его «великолепная королева», Лидия Антоновна, хоть для испытания согласилась бы с его благородными намерениями бросить клоаку. — «Лидия Антоновна умная женщина и недаром же любит друга и держит его в узде. Ореол беспокойного общественного человека ему оставляет и милостиво разрешает приносить в дом каждое двадцатое число четыреста шестнадцать рублей шестьдесят шесть копеек!» — подсчитал в уме Иван Иванович.
И когда Привольев объяснил, что сегодня он делал то же, что и вчера, но что надо же когда-нибудь кончить, то Иван Иванович не без ехидного намерения протянул и как будто бы сочувственно:
— А награду тебе большую назначили к Новому году?
— Разве мне дадут?
— Да ведь ты дельный служащий.
— Кажется…
— И обещали полторы тысячи?
— Обещали и надули…
— Сколько?
— Семьсот… Урезали, чтобы дать какому-то «племяннику», который и на службу не ходит… Порядки… Прямо со мною подло поступили…
— И очень… Нам, семейным людям, эти наградные деньги на затычки долгам…
— И к чему надувать?
— А ты рассчитывал?.. Ты еще, мой милый, пижонист…
— Ну, черт с их деньгами!.. А главное…
— Хочется бросить?
— Именно… И бросил бы…
— Что ж?.. Уж если тебе так опостылело, то уходи! — проговорил Иван Иванович, словно бы убежденный словами друга.
Но Валерий Николаевич покраснел и раздражительно сказал:
— Уйди!.. Тебе хорошо, вице-директору, говорить: уйди… А куда уйдешь?.. Точно ты не понимаешь моего положения?.. А ты так спокойно говоришь: уйди… Это просто свинство… С семьей я едва свожу концы с концами… И то еще благодаря Лике… Она во всем себе отказывает… Нарядов никаких… все переделывает, голубушка… Детям какого-то идиота за двенадцать рублей должны были нанять… Обивку надо бы в гостиной подновить и… не можем… Все безобразно дорого… И без того жмемся, а ты: уйди!.. Что ж, позволь тебя спросить, я должен Лику и детей в конуре поселить и получать где-нибудь сто рублей?.. И поищи еще их…
И Валерию Николаевичу представилось, что его любимая, милая и ненаглядная Лика, которая так греет и одна только дает смысл жизни, и голубчики птенцы, и он сам — в конуре. Она — этот ангел — безропотно терпит, дети больны, он за сто рублей целые дни корпит… Когда представилось, что придется есть впроголодь и Лику запрятать в кухне, и не болтать с Ликой в их уютной, теплой спальне, — Валерий Николаевич пришел в ужас.
И его небольшая квартира, и его родной очаг с Ликой, — этой верной подругой, заботливой женой и очаровательной женщиной, которую после семи лет он еще более любит и более влюблен в нее, чем прежде, и которая, казалось, тоже еще сильнее чувствует счастье близости и верного и влюбленного друга, — вся обстановка, все привычки, словом — все, все казалось ему таким необходимым, дорогим и близким, добытым после бродяжной жизни необеспеченных правильным заработком интеллигентных людей, что Валерию Николаевичу казалось бесцельной подлостью с его стороны лишить семью удобств…
