Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

был голос, живший бок о бок с голосами Ребеки Осорио и Вальтера, фальшивыми испанскими голосами дублированных кинофильмов. В нем не было ни пафоса, ни угрозы, только отстраненная скупая печаль, как у того, кто признается в совершенных грехах, не решаясь просить об их отпущении: тихие слова признания за решеткой исповедальни. Противостоять его воздействию было не легче, чем избежать неподвижного взгляда гипнотизера. Я вслушивался в этот голос и с отчетливостью внезапно всплывшего воспоминания мысленно воссоздавал все то, чего он мне не расскажет: про тайную жизнь человека без лица, который сидел теперь передо мной и курил, призвание и долгую карьеру лжеца и мистификатора, привыкшего за столько лет, возможно со дня нашего знакомства, с тех пор, как пристрастился к ощущению собственной таинственности, что он вовсе не тот, за кого все его принимают, и даже, быть может, не вполне отождествлял самого себя с одной из своих личностей: подпольщика, героя, комиссара политической полиции, бесследно исчезающего в ночи, чтобы посетить полулегальный ночной клуб или провести время с безумной женщиной, запертой в давным-давно закрытом кинотеатре. «Но безумен он сам», — думал я, слушая его речи. Он сам превратил это место в зеркало собственного безумия, в склеп, в крепость, куда не проникает ни реальная жизнь, ни свет, ни ход времени; здесь его истинное и единственное царство, его заколдованный замок, его святилище, где он практикует культ мертвых, совершая жертвоприношения.

— Теперь мне придется убить тебя, Дарман, — горестно сказал он сочувственным тоном доктора, объясняющего пациенту необходимость ампутации. — Я же все время посылал тебе сигналы, но ты не прислушался, я дал тебе возможность убраться отсюда раз, потом другой, но ты предпочел остаться, как будто не понимал, что ты у меня в руках, что ты в моей власти с той самой минуты, как сошел с трапа в Мадриде. Теперь ты уже не такой ушлый, как в прежние времена, Дарман: смотришь свысока, пренебрегаешь необходимыми предосторожностями, которым сам меня и учил, когда оба мы были молоды. Забыл, что ли? Подрастерял, как я погляжу, навыки — не можешь ходить бесшумно, да и очевидные вещи теперь доходят до тебя с черепашьей скоростью. Позабыл, видать, кем ты был, Дарман, но я помню, я все эти годы думал о тебе — никто не мог бы сравниться с тобой, и никто, кроме меня, не мог тебя обмануть, но все же я думал, что рано или поздно, ты обо всем догадаешься и придешь за мной. Я боялся тебя. Не доверял. Разузнал, где ты живешь, послал человека собрать о тебе сведения. Даже сам слетал в Англию — поглядеть на тебя, Дарман. Я видел твой дом, видел тебя в лавке, через окно: ты сидел за столом, что-то в журнал записывал. Я даже войти хотел, но передумал, когда зазвонил дверной колокольчик. Так и не вошел, испугался. Ты только не шевелись, Дарман. Ты меня не видишь, зато я вижу тебя прекрасно. Как и в тот день, когда ты писал за столом и не поднимал головы. Больше всего меня тогда удивило, что ты поседел. Не двигайся, не вздумай приближаться. Я слежу за тобой, Дарман. Блеск твоих глаз тоже вижу. К тому же ты у меня на прицеле. Этот пистолет твой, я забрал его, пока ты спал. Сам-то я никогда не ношу оружия, я же так толком и не научился с ним обращаться, помнишь? Глаза мои света почти не переносят. Зато видят в темноте, но я ото всех это скрывал — никто об этом не знает, кроме тебя. В определенном смысле это наказание, Дарман, как и бессонница. Если видишь в темноте, заснуть очень трудно. Обычно ты выключаешь ночник, и вокруг тебя все автоматически исчезает. Но я-то продолжаю видеть, Дарман, видеть в таком свете, которого не знаешь ни ты, ни кто-либо другой: будто полная луна в открытое окно светит. Мне все видится бледным, Дарман, словно вокруг расстилается белая пустыня, а в ней соляные статуи и дома— вот что я вижу. А днем все еще хуже: все лица как в дыму, будто какой-то охристой пылью покрыты, и от нее резь в глазах. Я никогда не жил в одном с тобой мире, ведь хорошо я вижу только тогда, когда все вы слепы. Я слышу то, чего не слышите вы, и знаю то, чего вы не знаете. Я читаю мысли, Дарман, чую страх человека, когда вхожу в темную камеру, и вижу, как он шевелится, начиная подозревать, что уже не один. Они встают на колени, Дарман, тьма внушает им ужас, и сразу начинают просить, умолять, чтобы включили свет, и мне даже нет нужды им угрожать — сами подписывают признание. Закрывают глаза, крепко зажмуриваются, вот как ты, Дарман, ты тоже жмурился прошлой ночью, когда я вошел в комнату, где ты спал, и во сне разговаривал, и говорил ты со мной, хоть меня и не видел, хоть и не знал, что я рядом, и говорил ты что-то об этом человеке, об Андраде, только ты ничего не знаешь о нем, не знаешь, как легко он сдался, поклявшись, что сделает все, что я ему прикажу, и даже не смекнул, что ежели он смог сбежать, то только потому, что я сам этого захотел. Он ни в чем меня не заподозрил, а сомнения у него появились, лишь когда он узнал, что приедешь именно ты, когда понял, что ему шлют не связного, а палача. Тебя ведь знают, Дарман, о тебе все наслышаны. Вальтер тоже о тебе знал. В те времена мало кто мог без страха выдержать твой взгляд. Ребека теперь окончательно потеряла память, а с ума сошла годы назад, однако последнее, что она помнила, — твои глаза. Она все бредила и твердила в бреду, что ты вернулся, что ты убьешь Вальтера. Ведь не я убил его, Дарман, это сделал ты. Я оставил бы ему жизнь, потому что он был в нее влюблен, но ты его не помиловал — ни его, ни кого-либо другого: не было ни одного человека, которого ты хоть в чем-нибудь да не подозревал. Тебя вызывали из Англии, чтобы кого-то убить, и ты не мог вернуться, не выполнив задание, поэтому именно тебя всегда и выбирали. Тебя не интересовали женщины. И, насколько я помню, ты не пьешь. Ты закрывался в комнате и только точил нож на полоске кожи между прутьями кровати…

Я прервал его, будто испытывая тяжкую необходимость предстать перед судом,