Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

поэтому испугался, что она отползет так далеко, что я не смогу найти ее ни руками, ни на слух, однако ее дыхание и голос стали для меня проводниками в том космосе кромешной мглы, что с каждой секундой все расширялся и расширялся, словно кинотеатр незаметно увеличивался в размерах, а амфитеатр медленно вставал на дыбы в своем стремлении сбросить нас в пропасть, кренясь, как палуба тонущего корабля, последние пассажиры которого соскальзывают по гладкой поверхности вниз, не находя спасительной возможности ухватиться за трос или вцепиться в перила, их единственной надежды удержаться от головокружительного падения в море. «Фонарь упал, — твердила она, — и должен быть где-то здесь». Тот самый фонарь, которым он ослепил ее в магазине, вспомнил я, тот, который он ставил во время допроса перед задержанным, чтобы бедолага не увидел его лица; такая громоздкая и тяжелая, под стать оружию, штука, столь же немилосердная, как и охотничье ружье, которое ему даже не пришлось взять в свои руки, чтобы убить Андраде. Я вытянул руки вперед, поводил ими вокруг себя, но тела девушки не было — только пустота. Тогда я поднялся, решив двинуться навстречу ее дыханию и шорохам, но споткнулся об отошедшую половицу, упал и покатился вниз с твердой уверенностью, что меня заглатывает пустота, что я неизбежно сломаю себе шею, приземлившись в бесконечно далеком партере.

Мне удалось остановиться двумя-тремя рядами ниже. Только я уже не слышал ее, и никакой возможности понять, где же она, у меня не осталось. Попробовал позвать ее по имени, но она не ответила. Очень осторожно я начал сдвигаться по кромке деревянной ступени, словно по верхнему карнизу здания с завязанными глазами. Мне нужно было услышать ее, она просто не могла оказаться далеко, но слух мой улавливал только пульсацию собственной крови, свое дыхание и медленное движение тела: тишина в союзе с темнотой создавали ощущение глухой и шершавой кирпичной стены. Ничего не вижу, думал я, ничего не слышу и скоро потеряю способность двигаться, поддавшись навязчивому и сладостному призыву отдаться неподвижности, подобно тому, кто опускается на морское дно или замерзает во льдах. Но нет, моя воля пока что не желала сдаваться: я остановился и закрыл рот, приглушая звук своего же дыхания. И тогда я услышал чужое дыхание — но не ее. Басовитое и мягкое, чуть прерывистое и в то же время спокойное, напоминавшее сопение огромного спящего животного. Хотел обернуться, испытывая острую потребность установить источник этих звуков, но удержался. Нужно было делать вид, что я ничего не слышу, ни в коем случае не менять положение головы.

«Он смотрит на тебя», — говорила она. Возможно, он обладает способностью слышать движение руки в воздухе, моргание век, участившееся от страха биение сердца и шелест сгорающей сигареты. Именно это я и увидел, подняв голову: спокойный красный огонек в пустоте: он то угасал, то снова разгорался, словно мигающий глаз рептилии.

Там, в последнем ряду, он почти неощутимо шевельнулся, когда я сдвинулся с места: одинокий красный зрачок во тьме, шелестящее и горячее дыхание, объем, занимаемый телом, — все то, что я воспринимал чутьем не совсем человеческим, древнейшим инстинктом собирателя и охотника, пока сам по-кошачьи двигался по ступеням амфитеатра вверх, подбираясь к нему все ближе, как к желанной и опасной добыче. Но и он отступал — так же медленно, как я приближался, только не вверх, а вправо, наверное к выходу, и мне нужно было настигнуть его до того, как окончательно погаснет кончик его сигареты: подойдя ближе, я отрежу ему путь к бегству, хотя смысла в этом и нет: ведь это он собрался меня обмануть, он на меня охотился, и стоит ему загасить окурок, как я его потеряю, а он исчезнет, как только что исчезла в море тьмы девушка. Но он продолжал курить и делал это с единственной целью — дать мне знать, где он находится: бесконечно далеко и в то же время в нескольких шагах от меня, на другом краю пропасти, той, что разделяет его всемогущество и мой провал, его способность видеть во тьме и мою слепоту, ясность его ума и смятение моего, увязшего в трясине ошибки много лет назад и до сих пор там пребывающего, отравленного всей той ложью, которую он нагородил, чтобы никто не смог разглядеть в нем предателя, заметить энергию жучка-древоточца, превращавшего все в труху, сеющего подозрения и смерть.

Я продолжал подниматься, слыша его спокойные шаги и хрипы в бронхах. Потом увидел красный пролет окурка, погасшего на лету, будто в воду упал. Быть может, он решил положить конец передышке: он запросто мог убить меня, если и в самом деле видит в темноте, мог сбежать и раствориться в своем царстве теней так же просто, как мне явился, мог закрыть снаружи туннели, ведущие к канализации, и замуровать меня здесь, словно в склепе, за заложенными кирпичом окнами и дверями «Универсаль синема». От страха у меня вырвался крик, и я даже не осознал, что прокричал его имя. И, как во сне, почудилось, что голос мой ничуть не поколебал тишину, и я пошел дальше, продолжая подниматься, но мне казалось, что тело мое не движется, спеленутое темнотой, сдавленное ею, что оно лишь судорожно дергается в мясистой хватке каких-то щупальцев, незаметно обвившихся вокруг моего пояса и шеи и крепко меня удерживающих, не давая оторваться от пола. Щелчок зажигалки заставил меня оглянуться: прозвучал он не выше, а на одном со мной уровне, но чуть дальше, чем я рассчитывал. Пламя на мгновение вспыхнуло, отразившись в стеклах очков. Удобно устроившись в кресле, он заговорил со мной тоном человека, присевшего спокойно, не торопясь выкурить сигаретку. «Дарман, — сказал он мне, — я хотел, чтобы ты уехал, в мои планы не входило, что ты сюда явишься».

18

Внезапно раздавшийся голос прозвучал убедительно, с оттенком холодной нежности и сочувственной укоризны. Голос без лица, голос, порожденный тьмой, повис в ней наряду с красным огоньком сигареты; голос неопределенный и необходимый, как и черты лица, которые оказалось не под силу высветить пламени зажигалки, голос этот почти ничем не напоминал тот, что я слышал накануне в магазине, из-за занавески, когда он обращался к девушке.

Я и теперь его не узнавал или узнавал не вполне, но голос этот, несомненно, был голосом из прошлого, он эхом отозвался в моей памяти, как и в пустом кинотеатре, в этом пространстве забвения, где он всегда и обитал, — именно здесь, в «Универсаль синема». Это