Желчный Ангел - Катя Качур
Маргарита, вынужденная преодолевать переход минимум дважды в день – до куриного домика и обратно, – примеряла судьбу каждого просящего на собственного ребенка и выходила из реки Харона, полная ужаса и головной боли.
– Это невыносимо, – жаловалась она Вадиму, – я сама лечу чокнутых беременных арт-терапией, сама ищу источник зарождения страха, помогаю его вербализовать, акцентирую внимание на его вымышленности, а справиться с собственной паникой не могу.
Вадим обнимал ее, целовал расплывшееся лицо с кляксами пигментных пятен, растопыривал пальцы на бездонном животе и улыбался.
– Это гормоны. Он родится, и все пройдет.
И только под сильными ладонями мужа она замирала, расслаблялась, закрывала глаза и проваливалась в спокойную дрему. Его руки, мощные, животворящие, сглаживали несовершенство мира и стирали с его поверхности досадные пятна боли, беспросветных мук и чужих испытаний.
Марго мысленно поднималась к Всевышнему и молила, чтобы эти руки были всегда, чтобы держали ребенка, вели его по безопасным тропинкам жизни, минуя чудовищ в подземных переходах, минуя баночки для подаяния и вынужденного Баха в подземелье, прикрывая от самокатов и чайников, падающих карнизов и зараженного кефира.
* * *
Июль был тропически раскаленным. Греков каждый год планировал поставить в квартире кондиционеры, но, переждав пару недель жары, забывал об этом до следующего лета.
Сейчас он настежь открыл окна и подпер балконную дверь обувной коробкой со старыми документами: мамиными грамотами за активный сбор макулатуры, приглашениями на конференции лингвистов, бейджиками с авторских фестивалей и, да, дневниками Маши Перловой.
Длинношерстная Жюли изнывала от жары и активно линяла. Сергей Петрович, сам потный и липкий, купал ее в тазу, вытирал своим полотенцем и расчесывал на ковре, положив на призрачный сквознячок.
После встречи с Адамом и Диной он записал все эпизоды ангельской истории на десятках отдельных листов и, сидя на полу, раскладывал их в разных последовательностях, тасуя и вглядываясь, как Мира – в колоду Таро.
Формально повествование имело начало и конец и вполне могло стать основой любопытного романа. Но по факту это была сказка, притча, и как вписать ее в человеческое бытие – Греков не имел ни единой мысли.
Жюли порой кидалась на шуршащие листы, разрывая бумагу в клочья, Сергей Петрович собирал их в кучу, комкал и бросал в корзину, испытывая меткость. Но на следующий день вновь карябал ручкой тезисы и компоновал их с упорством школьника, мечтавшего решить олимпиадную задачку.
В один из вечеров, вернувшись с курьерского рейда и выйдя на балкон, он столкнулся с Квакилой. Она прыгала бочком по перилам и хитро смотрела на него глазом-бусиной.
В клюве у нее торчало что-то светлое. Ворона вспорхнула, перепрыгнула на край ритуального горшка и положила очередное подношение. Это было перо.
Греков, ценитель перьев, достал его двумя пальцами и покрутил перед собой. Ничего подобного он в своей жизни не видел. Глянцевое, неоновое, с прожилками кровеносных сосудов вместо бородок, с пульсирующей серой жидкостью внутри ствола. Оно не просто отражало луч фонаря с детской площадки и льющийся поток от прикроватного ночника, оно само источало свет, мерцающий в такт вибрации крови.
– Ты что, напала на инопланетянина? – обратился Греков к Квакиле.
Ворона с интригующим молчанием переминалась с ноги на ногу, Жюли из-за спины хозяина вскочила на перила и потребовала от птицы объяснений. Но Квакила сохраняла спокойствие и впервые в жизни не суетилась перед голубоглазой фараоншей.
Писатель покормил ворону и лег на кровать, включив вентилятор и разметавшись по простыне голым крестом. Перо лежало на столе, возле компьютерной клавиатуры, подрагивая от потоков пропеллера и серебрясь слабым светом.
Проваливаясь в дрему, Греков подумал, что это билет на невиданный аттракцион. Где главную лошадку забронировали для Сергуни задолго до его рождения.
Глава 37
Исход
Мане нравилось в Ангельском саду. Здесь не нужно было выбирать: сытость или свобода. Чувство голода исчезло как таковое. Территория без заборов и решеток казалась необъятной. Отсутствие вечной дилеммы делало обитателей сада умиротворенными. Всех, кроме людей, которые маялись в шатрах. Одни – за грехи, другие – за добро.
Звери собирались Азраилом по принципу личной приязни, и каждый чувствовал себя избранным. Правил не существовало. Можно было прятаться в кустах, можно было ходить за Ангелом по пятам.
Поначалу Маня не отставала ни на шаг. Она охотилась за исполинскими ступнями Азраила, норовя укусить за лодыжки. Дух отшвыривал ее, она отлетала на метры, но вновь остервенело кидалась на голые ноги.
– Земная привычка, – улыбался Ангел, – пройдет через столетие-другое.
Каждый раз, когда Азраил с Васей летали к судьбоносным деревьям, Маня останавливалась на границе миров и впадала в ступор. Она ждала их возвращения и всякий раз по прилете с Земли тщательно обнюхивала, пытаясь зацепиться за родные запахи: пыльной городской листвы, настоявшейся мусорки, кошачьих меток, крашеных скамеек. В Ангельском саду все пахло по-другому. Благородно, без изъяна, без вкраплений порока, тлена, блуда.
Чувство легкой ностальгии накрывало Маню, и она поднимала желтые вопросительные глаза на Васю.
– Все пройдет, – говорил ребенок. – Верь мне. Я здесь уже двадцать земных лет и шестьсот тридцать миллионов лет ангельских. Останется лишь покой и безмятежность.
Безмятежность наполняла сад, как дождевая вода – русло пересохшей реки. И в эпицентре этого блаженства царили Ангел с Васей. Они наслаждались и одновременно сами источали ласковый покой. Маня прилепилась к ним не в силу своей преданности, а из желания напитаться счастьем, которым была обделена на Земле. Наблюдала, как шли они по дороге среди полей, оставляя следы: рядом с огромной ступней Азраила вилась змейка крошечных Васиных лапочек, будто брошенных в пыль зерен гигантским сеятелем добра. Следы и вправду тут же зарастали нежной травой, покрывались звездочками мелкой белой кислицы и триадами листьев в виде зеленых сетчатых сердец. Вечерами парочка углублялась в бескрайние поля тюльпанов, и от алых атласных лепестков перья Ангела становились розовыми. По просьбе Васи, чья лысина еле виднелась за раскрытыми бутонами, Азраил распахивал крылья, и от них могучим огненным потоком энергия перетекала в дремавшее на горизонте солнце. Оно, разбуженное ангельским электричеством, вспыхивало от смущения и стыдливо рдело бликующим CD-диском на кровавом тюльпановом небе. Потом они лежали на песке возле озера, обсуждали прошедший день – рождения и смерти, смеялись, прижимались друг к другу щеками, упиваясь глупенькими проявлениями бесконечной любви.
Вася подносил крошечные ладошки к векам Азраила, покрытым гигантскими пушистыми ресницами, и с замиранием сердца спрашивал:
– Готов?
– Готов, – отвечал Дух и начинал быстро моргать, щекоча ладони ребенка краешками ресничек и вызывая у Васи хохот до коликов в животе.
Азраил в свою очередь легонько дул на лысую Васину макушку и поднимал над ней хохолок прозрачного пуха. Ребенок заливался смехом, хватался за голову, подставлял под воздушные потоки спинку и тоненькую шейку, в основание которой Ангел целовал его перед ночным сном.
Диск солнца прятался за горизонтом, Вася сворачивался клубочком на коленях Азарила и, засыпая, накручивал на указательный пальчик мягкое подпушье ангельского крыла. Дрема наполняла пространство, сад застывал, и если бы не приглушенные вопли грешников в шатрах, мог явить собой картину полного безмолвия.
Маня притулялась к внешнему краю чудотворного крыла, слышала биение сердец, урчание кошачьей мамки, чувствовала на языке сладкое молоко из неисчерпаемого сосца и мяла лапками перья Азраила, представляя спасительный горячий мамкин живот…
С утра они вновь дошли до границы миров, откуда открывался вид на Воронье и Голубиное древа. Вася поцеловал Маню в нос и привычным движением оседлал Ангела, взобравшись ему на шею и ухватившись за серебристые локоны.
Они воспарили, прорезали невидимую, но упругую стену, сквозь которую кошка уже пройти не могла.
Маня побрела назад, в сад, ловя в сердце ритмический рисунок нехарактерной для этих мест тревоги.
Воронье дерево выдало несколько увядших листов с именами людей из разных концов земного шара. На голубином дереве вот-вот набирал силу клейкий, укутанный в пленку, росток.
Азраил с Васей присели, упершись в могучий ствол, в ожидании божьего вердикта. Воздух в этих краях был концентрированный, плотный. Его, казалось, можно было зажать в кулаке и ощутить между пальцами, как густо взбитое суфле.
Дышалось тяжело. Ангел с ребенком редко
