Желчный Ангел - Катя Качур
Маня на секунду оценила свои силы, взлетела на рояль, и, разъезжаясь лапами по немецкому добротному лаку, спикировала прямо на шею мраморной дивы. Венера рухнула плашмя, как падает срубленное сухое дерево. Коснувшись пола с диким треском, ее голова разлетелось на сотни осколков, тело разметалось по паркету десятками фрагментов, постамент с закрепленной ступней беспомощно перевернулся на бок. На грохот, заглушивший рев уличного трактора, выскочила домработница и завизжала так, будто они с Венерой не один год вместе выпивали и крестили детей.
Ошалевшая Маня, собранная в пружину, сидела в углу, прижав к голове то, что осталось от ушей.
– Ах ты, сука драная! – заорала на нее уборщица. – Все, с меня хватит!
Она рывком открыла балконную дверь, сначала первую, затем вторую – с сеткой – и дала Мане мощного пенделя под зад. Кошка вылетела футбольным мячом на балкон, оттолкнулась задними ногами от кафеля, вспорхнула на перила и, поскользнувшись, скребя когтями о металл, потеряла опору под ногами. Десятки ворон в момент оказались на верхушках деревьев и задрали головы, чтобы лично засвидетельствовать этот полет.
Черная Маня, размахнув лапы ковром-самолетом, словно в замедленной съемке, пикировала на землю. И все, что неслось под ней и над ней, было лишено тюремной сетки. Васильковое небо, пломбирные облака, верхушки божественно пахнущих лип с пупырышками соцветий, гроздья снежных опушенных тополей, черные дрозды и оранжевогрудые зяблики в глубине ветвей. Блюдце искусственного пруда с рыжими скандальными кряквами и серыми пушистыми утятами, плывущими ровным косяком. Разноцветная человеческая малышня, снующая у воды. Лимонная полянка одуванчиков величиной с ладошку, что по мере приближения превращалась в золотой ковер.
– Браво, Маня! Земля тебе пухом! – крикнула с нижней ветки Квакила, за считанные секунды сменив брезгливость на искреннее восхищение.
И в подтверждение ее слов последнее, что видела черная кошь – кисею тополиного пуха, словно из рваной гусиной подушки, поверх одуванчиковой охры. В момент эта яично-сливочная поляна вспыхнула алыми брызгами, будто бы художник плеснул на полотно порошка киновари прямо из ведра. Желтый, белый, кровавый. Таков был триколор Маниной свободы.
Стая ворон взметнулась в небо, горланя гимн непокоренным, не купленным за пачку паучей, не поддавшимся на теплые руки и ласковые слова. Коты, еще недавно раздирающие землю воплями о самке, склонились над Маней и вылизали черную шерстку шершавыми языками. Утки по-прежнему водили вилочками пушистых малышей в пруду, человеческие дети по-прежнему копали песочек на берегу. Домработница по-прежнему материлась и собирали осколки Венеры.
И лишь Мира, всевидящая Мира, сидевшая в куриной домике с очередным клиентом, вздрогнула, уронила лицо в ладони и зарыдала.
– Что с вами? – испугался ее собеседник, как и все, жаждущий узреть будущее.
– Она все-таки улетела… Бедная моя, независимая, пушистая девочка…
Глава 36
Перо
Мира была безутешна. Она выгнала домработницу, напророчила ей гореть в аду и весь вечер, когда уличных детей уже забрали по домам, а единичные прохожие терялись в темноте, прорыдала над бездыханным тельцем Мани, приминая коленями кровавые одуванчики. После полуночи взяла за пятисотку у дворника лопату и прямо среди желтых головастых цветов вырыла небольшую ямку, чтобы упокоить Маню.
В доме уже погасли окна, одинокий фонарь с детской площадки тускло подсвечивал кроны ближайших деревьев. Вокруг Миры прыгала знакомая ворона, будто проверяя, все ли сделано по фен-шую. Тхор сначала отгоняла ее лопатой, но в какой-то момент Квакила сама резко взлетела, суетливо хлопая крыльями, и скрылась где-то наверху.
Несмотря на недавно прошедшие дожди, грунт был твердым, копался тяжело, и Мира ругала себя за то, что не обременила этими похоронами Грекова. Правда, видеть бедолажного Сергуню с его вечными проблемами сейчас хотелось меньше всего.
Внезапно с неба на Мирину лопату упал мощный луч. Она подняла глаза, но, кроме беременной луны, висевшей прямо над макушкой, ничего не увидела. Хотя было понятно, что отнюдь не луна является источником света.
– Мира, я здесь! – Голос, родной, утробный, не мужской, не женский, заставил задрать голову до хруста в шейном позвонке.
На перилах ее балкона на шестнадцатом этаже, свесив ноги в сторону улицы, сидели четверо. Могучий крылатый Ангел. Лысый мальчишка лет трех. Кошка Маня с хвостом и ушами. Квакила. В отличие от остальных, она имела четкий контур и цвет.
– Привет, Азраил, – устало сказала Мира, узнав покровителя из снов. – Ты за мной?
– Размечталась, – улыбнулся Дух. – Твоя миссия еще не окончена.
– Чем же обязана столь великому визиту? – Мира смахнула волосы, сбившиеся на лоб из прихваченного резинкой пучка.
– Я за Маней, – объяснил Ангел.
– С какого рожна? – удивилась Мира, проминая пальцами затекшую шею. – Разве за животных отвечает не другое ведомство?
– Другое, – ответил Азраил. – Но я вымолил Бога взять ее в свой сад. Ты же знаешь: я подбираю тех, кто мне особенно нравится.
– Пока не знаю. И чем же тебе угодила Маня?
– Тем же, что и тебе. Статуя свободы отдыхает. Так что закапывай ее земную шубку и прекрати реветь.
– Слушай, коль уж ты здесь, – замялась Мира, – сделай это для меня или попроси Всевышнего! Я устала разруливать, улаживать, смягчать ваши с ним замыслы. Дайте мне обычную жизнь. Как у людей.
– Ну, дорогая, знаешь ли… – вздохнул Ангел.
– Работа есть работа, – перебил его малыш, сидящий справа на перилах.
– Эй, а ты кто такой? Лысый! – взметнулась Мира.
– Это мой ребенок, – сказал Азраил.
– Ты же не имеешь права иметь детей! Не имеешь права ни к кому привязываться! – разгневалась Тхор. – Если Господь разрешил тебе такую роскошь, так, может, и мне разрешит побыть просто женщиной?
– Ничего он мне не разрешал, – потемнел ликом Ангел. – Просто так вышло. Нечаянное счастье…
– А эта подхалимка что с тобой делает? – ткнула она пальцем в Квакилу. – Почему она тебя видит? Сдохла, что ль?
– Нет. Это же птица. Им всем дано меня видеть…
Гордая Квакила подобострастно запрыгала вокруг Азраила и в знак подтверждения слов Духа вырвала неоновое перо с его крыла.
Мира махнула на них рукой и продолжила колотить лопатой твердый неподдающийся грунт. Еще долго они наблюдали, как избранная еврейская женщина голыми руками выбирает щебенку из земли, укладывает пушистое тельце в яму и заваливает его камнями. Затем грязными ладонями размазывает тушь по щекам, садится рядом с могилой и горько плачет.
– Ну ты все поняла? – спросил Азарил суматошную Квакилу.
– Поняваааа, – картаво проклокотала она в ответ, трепыхаясь от гордости за отведенную ей роль.
* * *
Чем крупнее и активнее становился плод в Маргошином чреве, тем больше страхов колотилось в ее голове. Мир представлял сплошную угрозу. Любая вещь существовала не сама по себе, а с единственной целью – навредить ребенку. Закипающий чайник рождал образы облитого кипятком живота. Штора, задень ее ненароком, должна была обвалить на новорожденного тяжелый карниз. Картина грозилась упасть и вонзиться углом в нежное тельце. Лампочка в люстре могла лопнуть от перенапряжения, осыпав ребенка мельчайшими осколками. В йогурте зарождалась колония ядовитых бактерий. Любой транспорт – от самоката до троллейбуса – непременно готовился наехать и лишить жизни.
Особенно страшно Маргоше было переходить кипящий проспект Мира по длинному пешеходному переходу. Этот тоннель напоминал черную реку, через которую Харон возил тени усопших в царство мертвых. Стоило лишь спуститься по ступенькам, как солнечный свет обрывался, сменяясь тусклым электрическим мерцанием. В стены тоннеля вжимались странные фигуры, одна кошмарнее другой, словно картины в зловещем музее. Старуха на коленях, бьющая поклоны. Инвалид с обнаженной ногой в язвах. Старик, торгующий копченой рыбой в картонных коробках. Псевдоученый, предлагающий новейшую разработку – подвижную рамку от нечистой силы. Парень с тремя дрожащими собаками. Тетка с табличкой, просящая на билет до Вологды. Возле каждого стояла баночка с монетами и мелкими купюрами, для наполнения которой всякий повторял свою мантру. Обрывки слов вливались в общую тему «Шутки» Баха – ее виртуозно исполнял седой скрипач в конце беспощадного коридора. Шутка была жестокой, низменной и великой одновременно. Галерея страданий оканчивалась ловкой бабулей, которая
