Обязательно завтра - Юрий Сергеевич Аракчеев

– Но почему все-таки такой большой срок? – спросил я.

– Это вы спросите у тех, кто меня судил, – спокойно ответил Семенов.

– Ты, что же, считаешь, что они не правы?

– Конечно, не правы, – сказал он так же спокойно, и тотчас несколько человек поддержали его:

– Смешно: шесть лет ни за что!

– Правы! Да вы их не знаете!

– Это же лотерея, как на экзаменах!

– Не лотерея, а кто кого передавит. Они на нас самоутверждаются. И деньги еще, взятки…

– Но за что же, все-таки тебя-то? – спросил Олег.

Семенов усмехнулся:

– За голубей. Голубей хотели украсть. Ну, сторожу топориком пригрозили… Часы у него взяли. Так, попугать. Конечно, вернули бы. Спрятали на время. Не думали, что он донесет. Он ведь, знаете… Как бы это покультурнее выразиться? Он мальчиков любит. Он одного нашего, знаете, как… До крови. В милицию парень не хотел заявлять, родителей боялся, да и стыдно ведь. Но мы-то знали! Я теперь только об одном жалею: надо было этого сторожа все-таки стукнуть как следует.

– Ну вот, видишь… – сказал подполковник. – Стукнуть! А если бы и он тебя, к примеру, вот так, топориком?

– Ого! За что же?

– Скажете тоже! Его-то за что?

Камера заволновалась.

– Да, меня-то за что? – с улыбкой спросил Семенов. – Меня не за что. А его на самом деле стоило бы. Вы же не знаете, какая это сволочь. Если бы я был такой сволочью, то я бы и жаловаться не стал, если бы мне топориком пригрозили. Я бы сам себя… Головой в петлю. Он же знает, кто он такой. Он в десять раз худшие вещи делал, мы про него на суде ничего не сказали, а могли бы. Пачкаться не хотелось. Как он мальчиков к себе заманивал, скот… Опускал их, скотина! Эх! Ладно, пускай. Отсижу шесть лет – будет двадцать три. Еще не все потеряно. Чего уж теперь.

И он усмехнулся.

Я посмотрел на Григорьева. Тот пожал плечами.

Вторым из тех, кто особенно запомнился, был Ивлев. Убийца. Дело произошло в электричке. Он убил дружинника. Ножом.

Он был единственным из всех, кто сразу же активно не понравился мне. В его белесых пустых глазах таилось безумие, как мне показалось. Тогда же заметил я, что и ребята относятся к нему с неприязнью.

– Ну, и что же ты думаешь о том, что сделал? – спокойно спросил я, с трудом выдерживая его неподвижный взгляд.

Григорьев незаметно толкнул меня ногой под столом и, для верности, как бы невзначай, дотронулся еще и локтем.

– А? Что думаю? Думаю, что правильно сделал. Надо было сделать. Он сам виноват. Оскорбил, гад. Таких вообще мочить надо сразу.

– Ты и правда так думаешь?

– Да. Не жалею.

Ну, в общем, только один из них искренне считал себя виноватым, а наказание справедливым…

– Ну, что ж, ребята, – проговорил я наконец. – Спасибо за то, что вы рассказали. А теперь общий вопрос ко всем. Что все-таки нужно сделать, чтобы… Чтобы вы здесь не оказывались. Вот большинство из вас говорит, что не виноваты, что судьи не правы. Так кто же тогда виноват? И можно ли изменить что-то так, чтобы вы здесь не оказывались? Что бы вы посоветовали? Ведь что-то, наверное, можно сделать, как вы думаете?

Вот тогда и возник диалог, который я запомнил очень надолго.

– Бытие определяет сознание, – спокойно сказал Семенов.

– Причем тут, – тотчас недовольно буркнул подполковник Григорьев и нахмурился.

– Ну, как же? – обрадовался его реплике Семенов. – Вы же сами на занятиях говорили, Алексей Алексеевич. «Бытие определяет сознание» – формула Маркса, так? А если мы несознательные, то наше сознание, значит, несовершенно, так?

– Да уж, – согласился подполковник хмуро, не понимая, по-видимому, куда клонит Семенов.

– Ну, вот, – удовлетворенно продолжал черноглазый заключенный. – Наше сознание несовершенно. А так как сознание определяется бытием – значит, несовершенно бытие! А за бытие мы, ваши дети, уж никак не отвечаем. Вы его создали! И оно создало вас. Так кто же виноват? Уж во всяком случае не мы. Верно, ребята?

– Верно!

– Конечно. Правильно ты…

– Так вот я и спрашиваю вас, Алексей Алексеевич, почему вы нас здесь держите, а?

– Прекрати, Семенов, свои выходки! – с досадой воскликнул старший воспитатель и хлопнул ладонью по столу. – Держим, значит, заслужили.

– Ну, вот, видите, – обратился Семенов ко мне и развел руками в недоумении. – Мы нашей вины сами не чувствуем, а объяснить нам никто не хочет. Есть смысл в таком наказании?

Отвечать теперь нужно было мне, а что я мог ответить? Ведь черноглазый-то прав!

– И все-таки, – сказал я примирительно. – Что бы вы предложили? Что бы ты, Семенов, предложил? Или ты, Кириллов?

– Бытие надо менять, ясно, – сказал Кириллов, староста камеры. – Бытие никуда не годится, так получается.

– Э, нет, – возразил ему Семенов с тонкой улыбкой. – Скорее, получается, что старик-то ошибся. А может и не старик, а переводчик. Частицу «ся» пропустили…

– Как так? – со все растущим раздражением, недоумевая, спросил Григорьев. – Причем тут…

– А просто, – невозмутимо ответил Семенов. – «Определяется»! Не «определяет», а «определяется»! Сознанием… Бытие определяется сознанием. Вот истина. Сознание надо менять – и в первую очередь вам! Вот тогда и можно будет с нас спрашивать! Но тогда и… Опять же с вас. С вас, взрослых! Ведь вы наше сознание воспитали. Какие вы – такие и мы, разве нет?

Последний вопрос опять был обращен ко мне.

– Ну, хватит! – сказал подполковник и резко встал. – Довольно чушь нести. Ты, Семенов, лучше бы на занятиях хорошо отвечал. Щеголяешь тут, понимаете ли, демагогией, а товарищ… У вас еще есть вопросы? – обратился он ко мне.

– Да нет, пожалуй, – сказал я. – Спасибо вам, ребята. Тебе, Семенов, спасибо особенное. Я подумаю над тем, что ты сказал.

И тут произошло забавное и, пожалуй, символическое происшествие.

Все время, пока сидели, дверь камеры была приоткрыта – Григорьев не захлопнул ее за собой. Теперь же, когда встали, и ребята окружили нас и в свою очередь начали спрашивать меня о том, смогу ли я для них что-то сделать и зачем вообще нужна была эта беседа, – кто-то, по-видимому, нечаянно – а может быть, и нарочно… – толкнул дверь. Она закрылась. Щелкнул замок.

Дверь камеры не открывается изнутри. Услышав щелчок замка, подполковник вздрогнул, а ребята вдруг замолчали и заулыбались. Григорьев пошевелил плечами – видимо, мундир стал ему тесноват, – и принялся отчаянно нажимать на кнопку звонка, которая была