Вкус свинца - Марис Берзиньш
— А-а!
— Это значит — да?
— А-а! — киваю головой, чтобы Рудис не сомневался в моем гостеприимстве.
Вдобавок пишу: «Живи, сколько хочешь».
— Спасибо, Матис!
Хочется узнать, как он чувствует себя после стычки, но, похоже, не время. Рудис, скорее всего, отшутится в своем стиле или отмахнется, мол, пустяки. Даже если и в душе ему хреново, не верю, что он мне в этом признается.
— Если честно, — заговорил Рудис, — когда мы волокли их из квартиры, я не выдержал и блеванул. Карлис говорит, закрой ему глаза, пусть не пялится. Легко сказать, мне даже за ноги браться было жутко, куда там еще по лицу руками. А он гнет свое, ну, я собрался с духом и закрыл. Веки еще теплые, мягкие, тут же опять стало мутить. А потом внутри что-то оборвалось или закрылось, не знаю, но отвращение прошло. И я уже, не дергаясь, закрыл глаза и другому. Вдруг мне показалось, что они — тряпичные куклы, а вовсе не люди, которые еще пару минут назад ходили и говорили. Ух! Если бы крепко прижало, чес-слово, смог бы пойти работать мойщиком трупов.
Не зная, что добавить, пишу первое, что пришло в голову: «Студенты-медики едят бутерброды рядом с трупами, для закалки».
— Ну да, а как иначе привыкнешь. Правда… все время перед глазами словно видение — как у того вдруг красная клякса на лбу, глаза из орбит и как он упал. Точно косой скосило… да… а Карлис, скажу тебе, обалдеть! Будто он — человек без нервов. Даже жутко становится. Ну да, когда такое случается, каждый переживает по-своему.
— А-а, — согласно киваю головой.
С удалением ниток из моей щеки никаких проблем. Доктор светит мне в рот и осматривает внутри.
— Язык двигается? Вижу, двигается хорошо. Скажите что-нибудь. Все равно — что.
— И-и… у-у…
— Привет. Скажите «привет».
— И-и… е-э…
— Смелее работайте языком. Пробуйте согласные. «П» можете сказать, там язык не нужен.
— П, — выдыхаю я.
— А теперь — спасибо! Ну, пробуйте.
— П-х-о-о! — и ничего больше.
Язык подвижен, раны уже сильно не болят, но ни слова выговорить не удается. Почему?! Не понимаю, с едой все получается неплохо, отчего же с речью никак? Пробую еще раз произнести «спасибо», но ничего, только бессвязные звуки. Как проклятие кто наложил.
Доктор в задумчивости смотрит на меня.
— Не верится, что способность говорить пропала навсегда.
— У-у! — вынимаю из кармана сложенную тетрадь и карандаш. «Что это значит?»
— Ну… Бывает, что в результате травмы или нервного потрясения не функционирует моторный речевой центр, — врач кладет руку себе на лоб. — Он находится в мозгу, здесь. Но не будем торопиться с выводами. Речь может восстановиться в любой момент. А пока тренируйтесь, пробуйте… по слогам, короткими словами. Па-та-те-ту-ти, пан, кон, хан… Все будет хорошо. Еще так заговорите, что рот не будет закрываться.
Чувствую фальшь в ее оптимизме. Думал, с облегчением уйду из больницы, а приходится — с тяжелым сердцем. Казалось, вот снимут повязку, вытянут нитки, и все будет по-старому, ан нет. Даже Тамара, выйдя проводить до ворот, раздражает своими утешениями. Будто заколдовала меня — хороший больной, тихий… Ну на черта я тебе, немой, сдался.
— Матис! Я очень надеюсь, мы еще увидимся… и еще… знаешь, мне все равно, говоришь ты или нет. Слова — не главное.
Луч солнца, отразившись в лобовом стекле проехавшего автомобиля, слепяще ударил в глаза. Повернув голову, я вглядываюсь в глаза Тамары. Ее улыбка светла, и мне становится стыдно за мои недавние мысли.
— А-а, — наклоняюсь к ее щеке и целую.
Надежды Ядвиги Локши, что со сменой власти ее сын Яцек вернется домой живым и здоровым, пошли прахом. После визита в Центральную тюрьму она буквально приползает домой, орошая свой путь слезами. Спасаясь бегством, русские пуль не жалели. Среди многих других в тюрьме нашли и труп Яцека. Изуродован до неузнаваемости, только по волосам удалось опознать. Сколько лет сына по головке гладила, какая ж мать ошибется.
Если уж меня проняло до самого сердца известие о Яцеке, то каково старой Локшиене? В сто, в тысячу раз тяжелее? Наверно, куда больше, поскольку вижу, что ум стал покидать ее. Рассудок потянулся за сыночком на тот свет. Три дня посреди сада она сжигала одежду, мебель, даже иконы.
Яцека похоронили на кладбище Зиепниеккалнса, на похороны съехалась родня из Латгалии и Селии. К счастью, родственники сразу заметили, что с Ядвигой не все в порядке. Они забрали Локшиене с собой. Раз уж не осталось веры в Богоматерь, то, может, она среди близких обретет хоть какое-то утешение.
Рудис устроился в магазин. Его работа на складе — приемка товаров, разгрузка, размещение и учет. Мог бы и за прилавком, но не захотел маячить. А вдруг он все-таки в розыске.
Вдобавок к работе у него и свои делишки. Как он сам говорит — неотложные операции, но только в интересах лучших друзей, в частности, моих. Он забрал у меня все рубли, по-быстрому на них что-то закупил, а потом, уже не торопясь, стал продавать закупленное. Русских денег у меня больше нет, зато есть немецкие рейхсмарки. За одну рейхсмарку в кабачке можно сытно пообедать. Это радует, да и в солидные места мне нечего соваться. Рудис рассказывает, что в центре Риги теперь есть такие рестораны, куда пускают только немцев. Не то чтобы мне туда захотелось, однако нововведение наводит на грустные мысли.
Долго не могу собраться, чтобы наведаться к Коле, пока не приходит в голову мысль взять в собой Рудиса. Он бы все рассказал, не придется писать длинные простыни. И Тамару нужно попросить, чтобы объяснила медицинские тонкости, поскольку знаю — Коля вопросами завалит. В течение дня удается договориться с обоими. Разумеется, письменно. Пойдем под вечер в субботу.
Бывая у Тамары в больнице, прихватываю газеты. Уже на первый взгляд, создается впечатление, что «Тэвия», как две капли воды, напоминает «Циню»[52]. Как-то все тупо в одном направлении. Еще есть и «Радиофон», однако, сколько довелось слушать в больнице, там тоже очень сходные интонации. Да и ящика у меня нет, наш семейный радиоприемник сперли представители ушедшей власти.
Читаю, о чем в статье «Еврей — наш вредитель» пишет автор под псевдонимом Альбатрос: «Мне казалось, что еврейский народ очень трудолюбив,
