Глеб Успенский - Том 2. Разоренье
После обеда, часа в три или четыре дня, слободские улицы почти совершенно пустынны, особливо летом. Слобожане спят, забившись куда-нибудь в холодок, в чулан, в погребицу и ругаясь спросонка на мух. А проснувшиеся и уже усевшиеся за самовар долгое время не могут прийти в себя, привести в порядок размякшие члены и тоже не показываются на улице. Кое-где пищит ребенок, орет петух.
В такую-то безлюдную пору по пустынным улицам нашей слободы однажды шатался захожий мужик, по-видимому разыскивая что-то или кого-то. Полушубок, надетый на нем, несмотря на жару, был расстегнут; в одной руке держал он шляпу и постоянно вытаскивал из нее полотенце и вытирал им мокрое лицо. Потел он, по-видимому, и от жары, и от незнакомой стороны, и даже как будто от неопределенности своих желаний. Вот подошел он к дому купца Косолапова, остановился, тряхнул белыми волосами, взялся за кольцо калитки, громыхнул и пошел прочь, потом опять воротился и принялся грохать кольцом безостановочно, разозлив в короткое время косолаповскую собаку до невозможности. Купец Косолапов, по всей вероятности впросонках, спрашивал себя: «кто такой это долбит там?» По всей вероятности, с теми же вопросами обращались сами к себе кучера и кухарки, лежавшие недвижимо в жарких кухнях и прохладных сенниках; но так как ответом на этот вопрос было желание перелечь на другой бок, то захожий малый, несмотря на свое усердие в разозлении собаки, принужден был выпустить из рук кольцо купеческой калитки и, выйдя на середину улицы, взывать в пространство:
— Почтенные!.. а, почтенные? Как бы тут к примеру…
Всю эту историю я с большим вниманием наблюдал из окна нашего домика. Я, матушка, слесарь Лукьян и еще один благородный гость — все мы сидели и пили чай. Лукьян в это время был постоянным моим посетителем. Как попал ко мне гость благородный, почему он, «приезжий из Петербурга», разыскал меня в моей трущобе, я скажу впоследствии подробно. Теперь же сообщу, что это был молодой мальчик лет девятнадцати, до краев наполненный цветущими желаниями того времени (время тогда в самом деле было новое) и крайне удивлявшийся или, вернее, вполне не понимавший и как будто в то же время слегка интересовавшийся моими с Лукьяном разговорами, в которых уж ровно ничего не было относительно нового времени, а было нечто захолустное, обленившееся и вздорное.
— У кого петуха-то купил? — спрашивал Лукьян, дохлебнув с блюдечка чай и подавая пустую чашку матушке.
— У офицера, — отирая пот со лба и придвигая к себе новую, дымящуюся чашку, отвечал я.
Разговор у нас был отрывочный, потому что мы были заняты делом чаепития основательно. Делали это дело мы с удовольствием, торопясь не потерять понапрасну времени, которого нам вовсе некуда было девать. Мы опоражнивали чашки, наполняли их вновь, отирали лбы и откусывали куски сахару столь же быстро и непрерывно, как будто нами управляла какая-то неведомая сила. Так мы привыкли.
— Имя? — спрашивает Лукьян, словно бы собираясь куда бежать.
— Чье имя?
— Чье! Петухово имя спрашиваю! Чудак!
— Как звать, что ли? — помогает матушка, не отстающая от нас в спешной работе и накинувшая на плечи целое полотенце, вместо того чтобы вытирать пот рукавом, как Лукьян, или полой халата, как я.
— Известно, имя! Чудаки вы, ей-богу. Имя петухово как? Есть, чай, имя-то?
— Нету еще, — говорю я.
— Как же так нету? Это почему?
— Так и нету… Не придумал.
— Нету еще! — помогает мне матушка. — Надо как-нибудь собраться.
— Известно, надо. При охоте нельзя без этого… Зол?
— И-и, — говорит матушка. — Чисто изуит!
— Ну, «Мышьяк»! Вот ему — ежели зол.
— Злой!
— Злой?
— Петух — боже мой!
— Ну, «Мышьяк»… У меня был, я тебе скажу, петух, имя было ему под названием «Яд», и уж точно — отрава!.. Уж, брат, оборони бог! Сохрани царица небесная, до мозгу! — в восторге вскрикивал Лукьян: — до мозгу с одного бацу прошибал!..
И он с волнением ставит пустую чашку.
Благородный гость, на губах которого виднелась улыбка, внимательными и недоумевающими глазами смотрел на нас, иногда принимаясь хохотать, иногда спрашивая: «Ну, что же с петухом?..», иногда восклицая: «Чорт знает!..» Он думал, что теперь «все новое», а тут какие-то восторги из-за петухов, прошибающих до мозгу… Лукьян на поприще куриных вопросов мог быть положительно неистощим. Я, знакомый с этими вопросами лично, мог, слушая Лукьяна, в то же время наблюдать и за мужиком, шатавшимся из угла в угол по улице. Когда положение его достигло до полной беззащитности и когда он остановился посреди улицы, молча держа руку над затылком, я видел, что в нем надо принять какое-нибудь участие, и позвал его.
Это был парень лет тридцати, с маленькой белой бородкой, кустившейся по концам подбородка, с волосами, подстриженными в кружок и круто вившимися на лбу, напоминая бараньи рога. Глаза у него были бледно-серые, как будто без зрачков, и производили впечатление человека, помешанного на какой-то мысли, которая непрестанно удручает мозг.
— Ты кого ищешь? — спрашивал я его, когда он подошел к окну и поклонился как-то лбом.
— Человечка бы… к примеру… — задумчиво проговорил он и стал переминаться. — Такое дело… — прибавил он в раздумье.
Я думал, что ему неловко разговаривать на улице, и сказал, чтобы он шел в комнату. Он согласился молча; понурив голову, прошел двор и вошел в комнату. Тут он помолился, поклонился и стал посреди дверей в той же задумчивости. Несколько минут он стоял молча, перебирая поля шляпы, так что я должен был опять спросить его:
— Ты кто же такой?
— Куприяновские…
— По делу ты сюда?
— По делу…
Здесь он вздохнул и, слегка оживившись, прибавил:
— То-то, друг, по делу… От всего мира иду.
— Ходок, что ли, ты?
— Ходок.
— Какое же дело у вас?
— То-то дело-то наше… Человечка бы надо… Чтобы в случае он… Дело-то хитро наше, братец ты мой!
— Да в чем?
— Насчет земли? — спросил гость, сильно заинтересованный мужиком.
— Оно, точно, насчет земли… Земля-то оно земля, — потряхивая головой и как бы что соображая, тянул ходок. — Земля — это есть; а и окромя земли в нашем деле тоже есть много всего… Вот я тебе что скажу!
— Вы говорите! Вы не бойтесь! — сказал гость.
— Ты говори, — прибавил я: — может быть, мы тебе чем-нибудь поможем…
Все время как бы сонный ходок вдруг встряхнулся и произнес:
— Я бы тебе, друг ты мой, сказал вот как, эстолького вот не утаил бы, — да языка-то нету у нашего брата… Вот что я скажу! будто как по мыслям-то и выходит, а с языка-то не слезает. То-то и горе наше дурацкое!
Мы попросили его сесть.
— Об чем же бьемся-то? Об эфтом, друг, — присев на стул, продолжал он; голос его дрожал от искреннего, глубокого сожаления о невозможности овладеть и в полной ясности представить нам гнетущие его голову мысли. — Друг ты мой! Суди сам! Мир дал денег на поход, надежду на меня имеет, а что я? То-то бог-то нас убил!.. Мне, друг ты мой, копейку теперь мирскую проесть, и то я ее тронуть боюсь — я третий день, может, не ел, не пил, только что хлеба весовова покушал с полфунта… Как ее тронуть!
Ходок говорил все это с глубокой грустью. Положение его действительно было ужасное; по искреннему, задушевному голосу его можно было видеть, что, помимо мирского желания, он сам был глубоко поражен какими-то мыслями; с железною энергией готов был стоять за них, но голова не может справиться с огромностию лежащей на нем задачи так, как бы следовало в данном случае.
— Да нет, нету. Ничего не поделаешь! — сказал он бессильно.
— Как ничего? — придвигаясь со стулом к ходоку и желая помочь ему выбраться на дорогу, сказал гость. — Ты ведь говорил, что из-за земли у вас дело?
Желание моего гостя было им понято, он несколько оживился и стал отвечать как-то вопросительно, прилежно прислушиваясь к вопросу.
— Ну из земли?
— Плохой надел, что ли?
— Нет, ничего… Надел то часть особая. А из чего взялось-то это, ты вот что скажи!
— Что такое взялось?
— Да все наше недовольствие!
— Где же, у кого?
— В наших местах… там… Почему? Земля там — одно дело. А почему?
— Да что же? В чем дело… что почему?
Ходок помолчал и проговорил тихо:
— А душа? как ты об этом?
— Ну? — спросили мы оба, я и гость…
— Ну? Больше ничего. — Мы замолчали. — Есть ли у человека душа? Ее оставить нельзя… Эх! Ивану бы Митричу самому бы в ходоки-то идтить… Что я?
— Кто этот Иван Дмитрич?
— Старичок наш… вот ему так дано от бога! Что только у него ума, и-и!.. Уж он — так рассказал бы… Д-да!
Признаюсь, мы ничего не понимали и сидели молча, потому что и ходок тоже молчал.
— Гов-ворил он этта… — как бы смутно что-то припоминая и пристально приглядываясь к чему-то, с расстановкой начал ходок: — говорил он этта: «Что есть человек?»
