Борис Зайцев - Земная печаль

Г–жа Переверзева захохотала с видом решительного превосходства.

— Я предсказала вам это с самого первого дня! Нет сомнения — это будет новый ваш роман!

— Не понимаю, крошка, чего вы смеетесь? Я говорю, что мы с ним будем в самых дружеских, то есть интимных отношениях!

— Вы настоящий ребенок, Антонина Владимировна. Прямо ребенок. Вы говорите, и сами не понимаете своих слов.

Она нагнулась ей к уху и, слегка задыхаясь, — г–жа Переверзева всегда отчасти волновалась, говоря об этом, — шепнула несколько слов, объясняя ошибку.

— Малютка, вы не так меня поняли. Ничего подобного!

Но г–жа Переверзева хохотала своим грубоватым смехом.

— Я знаю, что вы угождаете своей женской природе. Просто вы не хотите сознаться. Я вижу все насквозь. Безусловно.

Хоть Антонина Владимировна и возражала, и никаких интимностей с жильцом у нее не было, все же пророческий дар г–жи Переверзевой не совсем ее обманывал: хорошенький студент частью ущемлял сердце Антонины Владимировны — сердце не из тугоплавких. Она уже играла с ним взглядами, слегка замирала при виде его, и, как говорят люди опытные, маятник ее женского существа, качнувшись, сказал уже д а. Но маневров и диверсий более существенных еще не было. Г–жа Переверзева держалась непоколебимо.

— Из такого союза не может получиться ничего хорошего. Во–первых, вы гораздо старше. Во–вторых, он вам тотчас изменит. Я хоть и девушка, но имею на мужчин определенный взгляд. Это животные. Им только нужно, чтобы женщина хорошо одевалась.

Антонина Владимировна не стала сопротивляться — она вообще не очень была довольна разговором. Но знала, что г–жу Переверзеву не переспоришь. Из собственного, довольно обширного сердечного опыта, не всегда счастливого, вынесла она о мужчинах иное мнение.

— Милун, я вас познакомлю. Тогда и посмотрите.

— Я, безусловно, не отказываюсь от знакомства с вашим жильцом. Понятно, он меня не съест. Но не думайте, что я способна им интересоваться.

Это Антонине Владимировне было безразлично. Самое же знакомство состоялось вскоре после этого разговора. Антонина Владимировна пригласила их обоих к чаю, к себе в столовую. Г–жа Переверзева надела чистый галстучек, черную шелковую блузку, подвила локон и могла сойти за тридцатилетнюю. Антонина Владимировна не без волнения представила их: «Мсье Фомин, госпожа Переверзева».

Мсье Фомин был розовый и несколько заспанный студентик в серой тужурке. Он не обладал такими научными талантами, как полагала его квартирная хозяйка. Напротив — готовясь к зачету по римскому праву, зубрил отчаянно, в голос, мало спал и имел вялый вид. Он лениво ел варенье и выглядел так, что вряд ли можно чем‑нибудь его взволновать.

— У меня был брат, — говорила г–жа Переверзева, — он тоже учился в университете. Разумеется, это очень трудно.

Мсье Фомин несколько проснулся.

— Главное дело, римское право. Учишь, учишь, все надо на память. А то как раз срежут. Черт его возьми совсем!

— Студенты часто ходят в театр, — заметила г–жа Переверзева, — и большей частью в оперу.

— Мне некогда по театрам ходить, — промямлил мсье Фомин. — Репетиции на носу. Главное дело, римское право.

Антонина Владимировна, слегка закипая оживлением, вмешалась:

— Невозможно же так себя изнурять! Вы захвораете. На праздники мы с вами должны пойти развлечься. Например, как говорит Марья Степановна, в оперу, на утренник.

— Разве в кинематограф, — вяло бормотал мсье Фомин. — Тут «Националы» недалеко.

В это время в передней позвонили. Прислуга сказала, что спрашивают Петра Иваныча. Петр Иваныч вышел. Было видно, что в прихожей он здоровается с светловолосым молодым человеком в огромной черной шляпе.

— Ну как? — вполголоса спросила Антонина Владимировна.

Г–жа Переверзева сделала неопределенно–важную гримасу.

— Держит себя прилично, безусловно.

Антонина Владимировна вышла в переднюю. Через минуту свежий голос, несколько грубый, ответил: «Можно и чаю. И с вареньицем».

Затем они вернулись втроем. Молодой человек был в сюртуке, с копной золотистых волос на голове, с золотисто–козлиной бородой, довольно широким носом и косо поставленными глазами. Руки он держал в карманах; ступал несколько вкось.

— Если приглашаете выпить чаю, — обратился он к Антонине Владимировне, — я не отказываюсь.

Подойдя к г–же Переверзевой, тряхнул головой, так что волосы взлетели, подал ей руку и твердо рекомендовался:

— Здравствуйте. Шалдеев.

— Кончил Строгановское, — пробормотал мсье Фомин, — теперь художник. Преподает чистописание.

— Это верно, что Строгановское кончил, — произнес Шалдеев. — И совершенно верно, что девчонок учу половчей писать.

Антонина Владимировна налила ему чаю и подала варенье. Она любезно заметила:

— У меня был один знакомый строгановец, он отличные рисунки делал для обоев. И даже много на этом зарабатывал.

— Вот, вот именно для обоев! Это вы, хозяюшка, хорошо сказали и хорошо оценили. Потому что это по вашей части, вполне оценили.

Антонина Владимировна смотрела недоуменно.

— Что же далее? — спросила г–жа Переверзева.

Шалдеев, взглянув на нее, продолжал:

— Что же далее? Если на фабрике служить, Строгановское хорошо. Так все и говорят, кому искусства не надо.

— Безусловно, делать рисунки к обоям — это большое искусство! — заявила г–жа Переверзева.

Но Шалдеев опять ответил не ей.

— Для художника Строгановское — крышка. Вы, хозяюшка, по женскому положению, и занимаясь шляпами, ни черта, конечно, в искусстве не понимаете — и не надо вам понимать, как и ей вот тоже, — он показал пальцем на г–жу Переверзеву, — и уж это так. И я на это заведение плюю.

«Несомненно, дерзкий тон!» — подумала г–жа Переверзева, пожала плечами.

— Вы меня, например, вовсе и не знаете.

Шалдеев облизнул ус, на котором осталась капелька варенья.

— Верно, что не знаю. Да и так сразу видно. И у Петьки видно. Он тоже из вашей компании.

-— Как вы странно выражаетесь!

— Он со странностями, — вмешался мсье Фомин. — Вы… на него… Да, уж не обращайте внимания.

— Что ж я такое говорю? Вот хозяюшка, — Шалдеев указал на Антонину Владимировну, — мастерскую содержит. И сейчас видно, человек простой. Что ж такого? Я сам не дворянин, из простонародья. Из‑за Москва–реки. Ты, — он обратился к мсье Фомину, — кончишь свое заведение, будешь в суде чиновником. Она, — он более вежливо опять показал на г–жу Переверзеву, — пожалуй, в контроле служит и ждет, как бы замуж выйти. И вы, может, отличные люди. А в искусстве‑то нули. Понятно? — И он даже добродушно улыбнулся. — Чего уж тут разговаривать?

У г–жи Переверзевой заблестели глаза, показался румянец.

— Это, безусловно, странный тон, — заявила она решительно.

Шалдеев допил стакан, поласкал отчасти бороду:

— Милая, чего же тут кипеть? Ну, вы девушка, стало быть, вам и следует замуж. Скажем, у меня вкус другой, я бы не польстился, а там у вас, на железной дороге, какому‑нибудь бухгалтеру понравитесь.

Шалдеев все улыбался, гладил бороду. Его косовато сидящие, узкие глаза заголубели.

— Через два года маленький бухгалтер под столом бы забегал.

— Ну, как это ты, при дамах… — Мсье Фомин был недоволен.

— Могу извиниться, если не так выразился. Мне не трудно.

Но г–жа Переверзева была окончательно недовольна. Она посидела еще минуту, поблагодарила хозяйку и ушла, — якобы у нее есть дело.

Антонина Владимировна смотрела на Шалдеева не без робости, но и без неприязни. Ее легкомысленному женскому взгляду даже нравилось, что он такой волохатый и несколько родствен козлу.

— Ваш приятель, — заметила она мсье Фомину, — выражается до высшей степени оригинально.

Шалдеев мигнул в сторону ушедшей.

— А та обиделась. Ну, это на лице написано, что дура. Вот хозяюшка, — он взглянул на Антонину Владимировну, — добрая женщина, сразу видать. А на ту бы я не польстился. Нипочем. Даже и с лица она неплоха, а не нравится.

Г–жа Переверзева действительно обиделась. Как абсолютно честная девушка с телом двадцатилетней, она не выносила разговоров о деторождении. Вечером высказала неудовольствие даже Антонине Владимировне и спросила, как фамилия этого художника: за чаем она не расслышала.

На другой день г–жа Переверзева вернулась со службы торжествующая.

— Я так и знала. Я и раньше была уверена.

— Что такое, малютка?

Антонина Владимировна вертела в руках новую модель.

— Правда, мило? Тут перышко, фасончик острый и легонький. Прямо пташка.

— У Метцля служит триста человек. Я всех спрашивала. Безусловно, такого художника нет. Никто не знает.

Антонина Владимировна засмеялась.