Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
«Природа – вот русская религия, в которой душа обретает себя в раннем детстве, до чтения священных книг, до первого посещения храма. Русская природа – вот храм, где я впервые почувствовал Бога своей прозорливой детской душой. Желтая осина в дожде – икона, которой я первый раз поклонился. Осенние леса на холмах – как бессчетные нимбы на всехсвятской русской иконе. – Белосельцев всматривался в редеющую тьму, где возникало множество живых и прекрасных образов. – Русские боги обступили меня своими тихими ликами. Конский щавель – придорожное божество русских проселков. Голубая зорька – предвестница русского чуда. Береза, опустившая до земли недвижные ветки с желтой осенней лентой, вплетенной в зеленые волосы, – русская богиня, хранительница рода и Родины. – Ему казалось, он находит прибежище после огромной прожитой жизни, где разрушались учения и верования, тускнели идеалы и истины, и этим прибежищем была русская родная природа с хранящей березой Берегиней. – Для каждого, кто родился в России, она припасла напоследок старые черные избы, утренний крик петуха, синюю зорьку над лесом, букетик вялых цветов».
Рассвело, когда они въехали в сырое мелколесье с желтыми мокрыми травами, полуоблетевшим пушистым кипреем, редкими вершинками сосен, в которых желтела, наливалась заря.
– Тут, на выходе, встанете, – сказал егерь, соскакивая с телеги. – А я пойду гнать… Некуда им деться, с болота на вас пойдут…
Он провел охотников краем сырого прогала, за которым чувствовалось близкое болото, источавшее медленный, вялый туман, сочные, кисло-сладкие ароматы ягод и мхов и таинственный дух невидимых болотных существ. Там, завершив ночную жировку, отяжелев от обильного корма, укладывалось стадо лосей, чутко прислушиваясь к шелесту осин, разбуженных утренним ветром.
Белосельцева оставили одного среди пушистых зеленых кочек и хилых болотных сосенок, под желтым утренним небом. Ему вложили в руки двустволку, которую он не намерен был пускать в ход, довольствуясь ее изящной легкостью, скрипичной сухостью и нежностью приклада, волнующим запахом железа и смазки, выделяющимся среди терпкого настоя трав и цветов. Остальные охотники, проминая сапогами мох, ушли вперед, окружая болото. Белосельцеву издалека был виден Копейко, остановившийся в зарослях, его тирольская шапочка, мутно белевшее лицо.
Стало тихо. Стремительно светлело. Стал виден ярко-лиловый цветок лесной гераньки, резные острые папоротники с налетом осенней ржавчины, чахлый кустик малины с одинокой робкой ягодой. Белосельцев сорвал зернистую малинину, положил в рот, и вкус раздавленной ягоды, капля сока, оросившая язык, вызвали волну воспоминаний, переместивших его в иной лес, под иное утреннее небо, на иные ржавые травы.
Он вспомнил, как влюбленным юношей уезжал на охоту и, путаясь в мокрых цветах, в дурманах болота, смотрел, как летит высоко самолет. Гадал, колдовал, закрывая глаза, отпуская его от себя. Считал до десяти или больше, вновь находя в пустой синеве. «Любит, не любит. Найду, не найду, – воображал он свою избранницу, с которой познакомился на школьном балу, танцуя медленный и наивный падеспань, сжимая ее хрупкую пугливую руку. – Любит, не любит». И вдруг из травы, вспугнув черных крякв, поднялся навстречу лось, глянцевитый, темный, в качающихся цветах, с огромным выпуклым оком.
Еще он вспомнил маму и бабушку, встречавших его с охоты, когда он, похудевший, порозовевший на осеннем ветру, возвращался из волоколамских лесов в их маленькую московскую квартирку. С порога жадно, тревожно оглядывали его, замечая царапину на щеке, вырванный клок пальто, застрявшую в шапке еловую веточку. Он гордо, неторопливо опускал на пол старенький, истертый рюкзак, извлекал из него окостеневшего золотисто-коричневого, пахнущего лесом рябчика с запекшейся капелькой крови.
Еще вспоминал, как, намотавшись на лыжах в короткий солнечный день по полянам, синим тенистым борам, проваливаясь в пышные овраги, перебредая замерзшие, в сизых пузырях, речки, он возвращался в деревню, на ее мутные желтые огни. Заиндевелый, твердый от холода, входил в избу. Видел под лампой хозяйку у самовара. Ее соседок, прихвативших в гости бутылочку сладкой наливки. Рюмочки с красными донцами. Они пели высокими истовыми голосами песни про коней и орлов. И он до нежных слез любил их вдовьи лица, круглые, как у испуганных птиц, глаза, их песни, от которых в избе будто разгоралось ночное солнце.
«Для каждого, кто родился на ней, эта земля припасла, как и для меня, эти черные старые избы, петуха на насесте, старуху с вязальными спицами, ее путаную пеструю пряжу. И опять я приду с мороза, хлопну тугою дверью. У самовара пять женщин, пять волоколамских вдовиц, поют старинные песни. И в самую кровь, в любящее сердце, до седых волос – эта долгая слезная песня, рюмочки с красными донцами».
Он услышал, как за болотом, высоко и тонко, с переливами и перепадами звука, что-то прогудело и смолкло. Еще и еще раз. Это егерь, приложив к стволу побледневшие от напряжения губы, выдувал сложный бурлящий мотив. По сосняку, перепархивая через чахлые вершинки, загавкало, застучало. Это молодой шофер, сопутствуя егерю, колотил палкой по стволам, тявкал, изображая собаку. И в ту же минуту из мелколесья, как из растворенных ворот, вышли лоси, переставляя высокие ноги, качая горбатыми спинами. Черный гривастый бык со вздыбленной шерстью толкал впереди трех пугливых низкорослых коров. Плавно качаясь, выбрасывая пар на холодные мокрые травы, они пробежали мимо Белосельцева, не замечая его, чавкая и треща, продавливая среди стеблей и кустов шумную дорогу. С восторгом и сладким ужасом он смотрел на зверей, чувствуя их горячие запахи, мощь и красоту работающих мышц, сотрясавших гладкую кожу. Он видел, как погружаются они в заросли и над их спинами смыкаются ветки.
Резко и чисто ударил выстрел. Следом – другой. Передняя корова схватила на лету пулю в грудь, ее развернуло страшным ударом, кинуло вбок. Черным тяжелым вихрем она смяла вокруг себя тонкие сосны, срезала копытами стебли, вздыбила жидкий бурун земли. В лесу затихал хруст от убегавших лосей.
– Готов! – раздался торжествующий крик Копейко.
Все сбежались на этот крик, выскакивая из зарослей сосняка, ржавой гущи болота. Окружили лосиху. Она лежала на боку, вытянув далеко, в последнем мучительном натяжении, длинные ноги, забрызгав густой кровью папоротники и хвощи. Из мокрых ноздрей курился розовый пар. Черно-синий глаз на мохнатой голове широко и пусто раскрылся. Прямо торчало пушистое мягкое ухо. Тугой горой вздулся дымчатый бок. Из пробитой груди, сквозь жесткую шерсть, торчали красные пузыри легких.
– Кто стрелял? – спросил егерь, подбежавший на проворных кривых ногах, скаля щербатый рот.
– Я! – разгоряченно и азартно сказал Копейко, нависая над лосихой с поднятым ружьем. – Обе пули в ней!
– Молодцом! – похвалил егерь. – Корова – трехлетка…
