Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев
Попробовать найти следы обманщицы и, суля по ситуации либо кары, либо деньги, изъять украденное? В этом был резон: вытащив из ящика стола неправедный телефон, он нажал на кнопку повтора последнего номера. Механический голос, показавшийся ему демонстративно глумливым, сообщил, что абонент отключен. Трясущимися руками он вызвал заветный сайт и попытался найти вчерашнюю анкету: ее не было.
Будь на месте Лукутина какой-нибудь решительный мужчина, может быть, он и имел бы шансы на успех: вычислить место, где сидит диспетчер, вломиться туда, а хорошо бы в компании еще двух-трех таких же решительных, вырвать номер телефона мерзавки, заманить ее куда-нибудь… Он сам себя одернул за подростковые фантазии: начать с того, что, будь он чуть менее собой (лысеющим рохлей с комплексами и распаленным либидо), он вообще бы не оказался в нынешнем положении. Не говоря уже о том, что ни друзей, к которым можно было бы обратиться с подобной просьбой, ни умения куда бы то ни было вламываться у него не было: долгие годы корпоративного унижения сгорбили его внутреннее «я» настолько, что сама мысль о том, чтобы войти куда-нибудь без стука, была ему невыносима. Да и если даже вообразить на секундочку, что ему удалось бы залучить проклятую Анфису — и что бы он сделал? Она была девушкой рослой и крепкой, так что в единоборстве, пожалуй, могла бы и победить, что стало бы дополнительной каплей символического поражения.
Новая мысль не пришла, а даже как-то вползла ему в голову: похоже, препарат еще продолжал действовать, так что, прободрствовав не меньше часа, он только-только хватился телефона, даром что, как и любой наш современник, заканчивал и начинал день взглядом на экран. Телефон был на месте — либо похитительница побрезговала его немодным аппаратом, либо соблюдала какой-то неведомый кодекс, запрещавший отнимать последнее. Лукутин проверил сообщения: жена писала, что вернется вечерним рейсом. Таким образом, на то, чтобы попробовать как-то выпутаться из ситуации, оставалось меньше одного дня. Он тихонько простонал и отправился в ванную, надеясь, что контрастный душ и бритье прояснят его мысли — и полчаса спустя убедился в том, что надежды его тщетны: он вышел чистым, порезавшимся, голодным — но ровно в той же растерянности. Когда он пришел на кухню, выяснилось, среди прочего, что мерзавка еще и убрала все со стола, составив остатки еды в холодильник, а посуду в раковину — либо по неистребимой женской домовитости, либо чтобы избавиться от отпечатков пальцев.
С нелогичной мстительностью Лукутин протолкнул все непошедшие впрок яства в кухонный измельчитель, оставшись вдобавок ко всему прочему, без завтрака. Надоив из машины чашку кофе и отыскав коробку с крекерами, он уселся за стол, показавшийся ему огромным, и вновь задумался. Как у большинства слабовольных мужчин, его живая мысль мгновенно сделалась подобием мечты: ему пришло в голову, как было бы славно и разом бы решило все проблемы, если бы жена выбрала именно эту минуту, чтобы объявить о своем уходе. Сюжетный поворот, суливший ему освобождение от нынешней беды, мгновенно оброс правдоподобными подробностями: он и правда давно подозревал ее в интрижке с одним из коллег и по странной случайности знал совершенно точно, что он должен был ехать на ту же конференцию в Казань. Если бы его мысли имели гипнотическую силу, то наверняка его жена с коварным обольстителем (который в реальной жизни был чрезмерно располневшим занудой, равнодушным к женщинам вообще и к m-me Лукутиной в частности) бросились бы друг другу в объятия, найдя в перерывах между ласками лишь пару секунд, чтобы отбить рогоносцу вольную. Усилием воли пришлось эту соблазнительную во всех смыслах картину свернуть и обернуться к реальности.
Примечательно, что во все время хаотических движений его панически пришпоренной мысли лишь две вещи не пришли ему в голову: он не мог и подумать о том, чтобы во всем честно признаться — и, с другой стороны, ни на секунду не пожелал жене смерти, которая, несомненно, избавила бы его от предстоящих мук. Напротив, он успел подумать и о собственном самоубийстве, и о том, чтобы, изъяв наличные со счета и прихватив паспорт, скрыться навсегда по ту или по сю сторону границы — много чего он успел передумать! Внешне пребывая в полном ступоре, то есть сидя за столом с давно уже остывшей чашкой кофе, он прижимал и отпускал указательным пальцем рассыпавшиеся по столу крошки — и только это спазматическое движение указывало на то, что перед нами чело-век, а не манекен. Он перебрал, казалось бы, все возможные варианты — и ни один не годился: на какие-то у него не хватало духа, а другие заведомо вели в тупик. Мне тоже кажется, что положение его безвыходно. Наверное, все-таки лучше прочего было бы просто исчезнуть, стереть себя ластиком из жизни для того, чтобы возникнуть где-то в другой точке. Так появляется хоть и смутная, но какая-то минимальная перспектива. Долететь, допустим, до Иркутска или Хабаровска, там электричка или автобус все равно куда, первый подходя-щий. Найти вакансию бухгалтера — в конце концов он еще с института кое-что умел и помнил. Снять, а то и купить квартиру. Телефон, конечно, оставить дома или выбросить. Через год-два отправить жене открытку или мейл с неизвестного ящика. Кажется, это лучшее, что можно здесь придумать, а уж как поступит он сам — бог весть. Все-таки я ему не сват, не брат и не сторож, хотя до некоторой степени все это сразу: он просто один из многих голосов, звучащих в моей голове, — и ныне ему предстоит умолкнуть. Я оставляю его — не сказать чтобы с легким сердцем, да и уж точно не в лучшие минуты его жизни, но совесть меня совсем не мучает: я сделал для него все, что мог, и дальше он должен уже выкарабкиваться сам.
Еще страшней, еще огромней
Лет пять назад под влиянием череды случайных событий, подробный рассказ о которых увел бы нас чересчур в сторону, я увлекся коллекционированием предметов мелкой финно-угорской пластики. Это особого рода металлические фигурки, бляшки, подвески, пряжки и тому подобное, как правило, выполненные в виде людей, животных или сказочных существ, порой довольно необычного вида. Изготавливали их примерно с седьмого или восьмого века до Рождества Христова вплоть до 1200-х годов уже нашего времени на всей огромной территории расселения финских племен, от Урала до норвежской Лапландии. Предназначение их неизвестно: очевидно, что они участвовали в каких-то ритуалах, но никаких подробностей за отсутствием письменности не сохранилось: разве что некоторые из постоянно
