Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин
Позволительно ли вмешаться, сделав перестановку: «счастливы и даже веселы»? В конце концов счастье можно найти и в самих страданиях, сопутствующих исполнению долга. Быть веселой себя не уговоришь. Веселье — непроизвольно.
Словом, вот содержание эпизода, о коем речь.
Живя в Благодатске, близ тюрьмы, где находились Волконский и Трубецкой, их жены Мария Николаевна и Екатерина Ивановна (для супруга и для приятельниц — Каташа) навестили в Великий пост мужей-каторжан. То есть увидеться-то не дали, рудничный начальник, хам Бурнашев не дозволил, и «единственным нашим развлечением было сидеть на камне против тюрьмы». Впрочем, пасхальным утром подруг-княгинь развлек-таки местный почтмейстер: пьянее вина, он ввалился к ним на квартиру, желая христосоваться, а на деле надеясь, что — поднесут.
«На другой день Каташа отправилась в Большой завод к обедне и зашла к купцу, у которого нам было приказано всегда останавливаться ввиду того, что он был доносчиком Бур-нашева. У хозяйки было много гостей, приглашенных к обеду; она пригласила Каташу к столу… Каташа подчинилась, и, чтобы скрыть свое смущение, заговорила со своим соседом, который оказался не кем иным, как нашим почтмейстером. Она ему говорит: «Мы старые знакомые, не правда ли?» — «Нисколько, потому что я был у вас в пьяном виде».
Дело понятное: начальством было запрещено знаться и даже здороваться с «декабристками» — уж тем более с глазу на глаз, что спьяну позволил себе почтмейстер; вот он и выговорил себе алиби. Но с чего вспомнилось это? Именно это?
Отчасти — для нравоучения. Ибо мы, нынешние, полагаем, что, напротив, трезвы, что исторический опыт нас только обогатил, ничего не отняв, и в самоуверенности своей… Ну, не то чтобы не хотим с кем бы то ни было знаться, но не всегда хотим их узнать. Познать.
К примеру…
Когда — тому уж лет тридцать? — вышел талантливый фильм «Звезда пленительного счастья», как раз о них, о декабристских подругах, историк Натан Эйдельман закончил свою рецензию так: «Понравился ли фильм? Да. Нет. Три раза слеза набегала». И я, к фильму отнесшийся жестче, понял его. «Да» — потому что спасибо хотя бы за память. «Нет» — потому что память увечна. Ей не хватает воображения, чтоб догадаться, что, скажем, та же мягчайшая, женственнейшая Каташа, урожденная графиня Лаваль, не была похожа на партизанку Зою.
Да и там, где все словно бы верно… Вот эпизод не из худших. Генерал Николай Николаевич Раевский, герой 12-го года, гневно кричит вслед ослушнице-дочери Марии, которая едет в Сибирь за мужем, Сергеем Волконским:
— Я прокляну тебя, если не вернешься через год!
А полминуты спустя, глядя в окно на удаляющуюся карету, спокойно говорит жене:
— Это самая удивительная женщина, какую я знал.
Фальшиво, стало быть, гневался?
Ни словечка тут не придумано. Обе фразы были в свое время сказаны — но в свое! В разное! Пустяк? Законная режиссерская вольность? Но чего стоит родительское горе, если родитель с маху способен его утишить, переменить тон и будто печать шлепнуть на характеристику дочери? Одно дело — поделиться мнением у окошка, и совсем другое — протянуть, как оно было на деле, холодеющую руку к портрету Марии Волконской-Раевской и, уже умирая, все передумав, перестрадав, перегневавшись, признаться, что — да! — более удивительной женщины не довелось повстречать за всю долгую жизнь.
Более удивительной. Более непонятной. И — понятной… Если, конечно, захочешь понять.
Что мы о ней знаем — даже те из нас, кто не прочел ее «Записок», кто ограничился беглыми школьными сведениями или, это все-таки лучше, поэмой Некрасова «Русские женщины»? (Лучше и потому, что поэма, по сути, есть точнейшее, вплоть до прямых цитат, изложение этих «Записок», ибо родилась так. Сын покойной Марии Николаевны, сенатор Михаил Сергеевич Волконский, прочел поэту рукопись матушки, в руки отнюдь не дав, — во-первых, она была писана на французском, коим Некрасов не владел, во-вторых же и в-главных, князь остерегся выпустить ее из дому, боясь распространения. Страх прошел только в 1904 году, когда «Записки» и были опубликованы.)
Итак, будем загибать пальцы, перебирая свои скудные сведения.
Дочь, как сказано, генерала Раевского, легенды Отечественной войны. Знакомствовала в юности с Пушкиным — он даже был влюблен и посвятил ей иные из своих строк, в частности знаменитое: «Я помню море пред грозою…» Впрочем, сама Мария Николаевна, будучи ума весьма трезвого, в страсть поэта совершенно не верила: «В сущности, он любил лишь свою музу…»
Что еще? Была не только умна, но и образованна. И необыкновенно хороша: стройная, пышноволосая, черноокая, смуглая — «девой Ганга» прозвали ее. Вышла замуж за князя Волконского, который в ее глазах был — да по тем временам и считался — едва ли не стариком: тридцать семь лет! Вышла без любви, по приказу отца, всего за год до рокового восстания и до ареста мужа. А за этот год почти его не видала, ничего не зная о тайном обществе и в одиночестве вынашивая дитя.
И вот эта-то юная женщина, едва узнав о судьбе супруга, решается ехать за ним — не то что без колебаний, но явив поразительное упорство в споре с отцом и оставив малого сына, хоть ее и пугали, что он без нее погибнет. Как и случилось.
Взвинченность? Взбалмошность? Нет; говорю же — была трезва. Идейная, так сказать, близость? Но, снова скажу, идеи мужа ей были неведомы; да и после, в «Записках», не ради цензуры, которой бояться не приходилось, но выражая свой истинный взгляд, Мария Николаевна скажет: все это, то есть события декабря, «было несвоевременно: нельзя поднимать знамя свободы, не имея за собой сочувствия ни войска, ни народа, который ничего в том еще не понимает…».
Да, в трезвости не отказать.
Так что ж, причиной отъезда к мужу, возможно, была внезапно вспыхнувшая любовь?
Вопрос, за которым слишком проглядывает скептическое сомнение, но и к нему отнесемся со всей добросовестностью. Вспомним Некрасова, эпизод первой встречи Волконских в Благодатске:
Я только теперь, в руднике роковом,
Услышав ужасные звуки,
Увидев оковы на муже моем,
Вполне поняла его муки,
И силу его… и готовность страдать!
Невольно пред ним я склонила
Колени, — и
