Перья - Хаим Беэр
Наутро господин Рахлевский разнес подготовленные им за ночь пачки оберточной бумаги по всем бакалейным лавкам в нашей округе, и их владельцы сворачивали из нее впоследствии кульки для маслин, маринованных огурцов и сыпучих продуктов.
— Черт возьми, — приговаривал господин Рахлевский по-русски, завороженно наблюдая, как нарезанная им оберточная бумага расползается от влаги, а напечатанные на ней буквы кириллицы теряют узнаваемость очертаний. — Они там, в Советском Союзе, даже бумагу делать как следует не научились.
Чаще всего его жалобы доводилось выслушивать Хаиму, помогавшему отцу в лавке.
Ровно это было предсказано Ледером, когда мы впервые встретились с ним у располагавшегося в здании «Сансур» магазина русской книги, за две недели до вселения доктора Пеледа в соседнюю с нашей квартиру. Но самому Ледеру не было суждено узнать о том, как осуществилось его пророчество.
6
Ледер испытывал сильнейшее отвращение ко всему «красному».
Первого мая мне довелось оказаться вместе с ним возле кинотеатра «Тель-Ор», у старого здания «Ѓистадрута», из громкоговорителей которого раздавалось пение «Интернационала». Ледер, скривив лицо, заявил, что только что услышанные нами слова «проклятьем заклейменный» он относит к самим коммунистам, поскольку именно они способствовали своим поведением приходу Гитлера к власти в Германии. Если бы после смерти Фридриха Эберта в 1925 году, настаивал Ледер, они не выдвинули своего шутовского кандидата и не пошли на сотрудничество с другими общественными силами, Гинденбург не был бы избран президентом, а это, в свою очередь, могло блокировать последующую победу нацистов[306].
Сплюнув в сторону красных флагов, которыми был завешан длинный балкон, Ледер сказал, что из-за восторгов по поводу Сталинграда Сталину склонны забывать этот грех и, хуже того, прием Риббентропа в Кремле. Заключение советско-германского пакта Ледер считал преддверием Второй мировой войны, унесшей жизни миллионов евреев.
Когда я сказал ему, что его нападки направлены не по адресу, Ледер возмутился. Ударив кулаком в окно кооперативной столовой, закрытой по случаю международного праздника трудящихся, он заявил, что партийная пропаганда МАПАЙ уже успела отравить мой юный мозг, создав у меня уверенность, что между социализмом и коммунизмом имеется принципиальная разница.
— Та же тетя в другом капоте, — вынес сердитый вердикт мой спутник и немедленно сообщил, что он еще в Вене на своей шкуре изведал, кто такие социал-демократы. Ледер снова вспомнил первомайское шествие, свидетелем которого оказался вскоре по приезде в австрийскую столицу и в первых рядах которого заметил мою учительницу госпожу Шланк. Многие из полицейских и солдат поддерживали тогда социал-демократов. С красными цветами в лацканах своих мундиров они приветствовали участников праздничной демонстрации возле казарм Россауэр. И что же? Всего через несколько лет они без колебаний стреляли в участников июльского восстания 1927 года[307].
— Только красным быкам, одержимым идеей рабочего сионизма, могло прийти в голову, будто пролетарии всех стран в самом деле способны стать братьями, — уверенно заявил Ледер. — Они и думать не хотели, что антисемитизм окажется сильнее любой попытки замалевать его лозунгом братства народов. Но рабочее движение в Австрии и созданный им «Шуцбунд» быстро распались. Его члены стали массово переходить на сторону нацистского подполья, предавая своих прежних еврейских товарищей и объясняя свой выбор ненавистью к реакционной буржуазии «Хеймвера».
Мимо нас с большим шумом проехал грузовик с откинутыми бортами, кузову которого, усыпанному соломой и уставленному снопами пшеницы, было придано сходство с гумном. Одетые в вышитые белые рубахи юноши и девушки били в бубны и танцевали посреди этого гумна с несомненным риском для жизни. Грузовик направлялся к месту, у которого позже, под вечер, должно было начаться праздничное первомайское шествие.
Я смотрел на танцоров в грузовике, разинув рот от восторга, и разочарованно наблюдавший за моей реакцией Ледер заключил, что еврейским воспитанием в нашей стране уже осуществлен идеал «кто был ничем, тот станет всем», о котором поется в «Интернационале». Понять его было трудно, но он поспешил объяснить свою мысль:
— Никто здесь не хочет учить уроки прошлого, и ты сам тому доказательство. Когда я рассказывал тебе о совсем недавних событиях, которые еще будут иметь последствия и для твоего личного будущего, и для будущего последующих поколений, ты смотрел на меня примерно как баран на новые ворота. Всё здесь маньяна[308], все завтра. Вы ничего не хотите решать сегодня, все откладываете на будущее.
Последнюю фразу Ледер выкрикнул, глядя в сторону удалявшегося грузовика.
Социалисты и коммунисты, настаивал мой собеседник, увязывают социальные проблемы со сложными научными теориями, очевидно полагая, что это позволит им откладывать решение проблем на неопределенно долгий срок. В отличие от них Поппер-Линкеус был озабочен изысканием быстрых практических решений. Абстрактные идеи не интересовали его, поскольку он вообще думал не об идеологии, а о людях и об их желании освободиться.
— И усвой себе, что коммунисты ненавидят Поппера-Линкеуса из-за того, что в его сочинениях содержится резкая критика Маркса, — с этими словами Ледер старательно растоптал листовку, которую нам вручила девушка в синей рубашке «Ѓа-Шомер ѓа-Цаир»[309].
Нарушив однажды родительский запрет и отправившись вместе с Хаимом к нашему соседу-философу, я изложил ему усвоенные мною от Ледера обвинения в адрес коммунизма.
Вопреки предостережениям моей матери, в комнате у доктора Пеледа не висело ни красного флага, ни портретов отцов-основателей марксистской теории и советского государства, но книг у него действительно было много, а в редких просветах между книжными полками на стенах висело несколько картин и рисунков. В углу комнаты стоял простой письменный стол с зеленой вазой на нем, в вазе покоилась ветка акации. Пол был застелен ковром, и когда мы зашли, доктор Пелед лежал на нем. На груди у него сидела его маленькая дочь, которую он смешил телячьим мычанием.
Хозяин квартиры велел обращаться к нему по имени, и беседа с ним оказалась настолько приятной, что я осмелился задать доктору Пеледу волновавший меня вопрос:
— Амирам, а правда, что вы ненавидите Поппера-Линкеуса?
— Кто это «мы»?
— Коммунисты, — ответил я и тут же почувствовал себя неловко.
— А почему ты решил, что я коммунист?
Хозяин понял мою неловкость и избавил меня от необходимости отвечать на заданный вопрос. Вместо этого он сказал, что, если бы я оказался в Музее революции в Москве, то обнаружил бы там целый зал, посвященный Попперу-Линкеусу. И в этом, считал доктор Пелед, можно увидеть
