На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Нягол сообщил об ужине с немцем и предложил Елице сопровождать его, но она отказалась. В литературе я слаба, призналась она, а как представлю себе мамины ужимки и папин лоск, то начисто отпадает всякое желание. Предпочитаю сидеть дома Она сказала это так естественно, что Нягол подумал: это существо, никак, и в самом деле считает мансарду своим домом?
Вечером изысканно одетые братья повели Хеннеса в ресторан. Немец рассыпался в любезностях, особенно по адресу Нягола. Он свободно говорил по-русски, разумеется, с характерным придыханием и временами прорывающимся восторженным лаем в конце некоторых слов: «Я счастлив быть в компании знаменитого писателя, я надеюсь, господин Теодор не обидится?» Теодор не обижался: он тоже был почти счастлив, потому что присутствие брата означало его реабилитацию. Нягол открытым теплым взглядом смотрел на синеокого, лучившегося счастьем гостя. «Господин Хеннес, слава любит государственных деятелей, полководцев и артистов. Писателей же читают или не читают».
Заказали национальные блюда, хорошее вино. Догадавшись о национальности гостя, официант спросил Нягола, не поставить ли на стол флажки, на что тот ответил, что можно, но только если они размером не меньше чем метр на метр. Официант удалился с видом обиженного херувима.
Что мне делать с этим Хеннесом, думал Нягол, обмениваясь с ним ничего не значащими фразами, вызвать его на серьезный разговор или не стоит? Посмотрим по обстановке, вдруг он окажется нетипичный.
Хеннес в самом деле был нетипичен. Оказалось, что он хорошо знает кое-каких писателей, их книги, позиции в литературных дискуссиях, их настроения, удачи, слабые стороны. Читал он и романы Нягола, был хорошо о них осведомлен и даже поинтересовался непростыми подробностями, связанными с его героями. Нягол отвечал откровенно и тем самым как будто расположил к себе дармштадского доктора.
— Господин Няголов, — несколько торжественно начал Хеннес, — вы знаете Болгарию как свои пять пальцев, жили в Австрии, о чем я узнал от уважаемого господина Теодора, ездили по свету. Каково ваше обобщенное мнение о времени, в котором мы живем?
А почему бы тебе, стервец, не высказать сначала своего мнения, разозлился Нягол, но ответил дружелюбно:
— В свое время я не был силен в геометрии, но скажу: по моему скромному разумению, мир распят по двум осям координат: вертикальная — социальные столкновения, а горизонтальная — технический прогресс и потребление.
— Блестящее сравнение, — блеснул в улыбке золотыми коронками Хеннес. — Полагаю, что социальные конфликты не случайно расположены по вертикали, не правда ли?
— А вы располагаете их по горизонтали?
— Определенно да, господин Няголов, вы угадали.
— Тогда я вас слушаю.
— По-моему, все совершенно очевидно: колоссальные превращения энергии, начавшиеся в конце прошлого века, автоматически оттеснили социальные проблемы на второй план. К вашей чести, — Хеннес поочередно кивнул братьям, — это предвидел не кто иной, как Маркс. Вы согласны?
Теодор чутко, как суслик у норки, слушал.
— Не вполне, господин Хеннес. Превращения энергии действительно колоссальны, но вы посмотрите, что произошло именно после изобретения паровой машины и открытия электричества! Франко-прусская война, затем первая мировая, фашизм и вторая мировая война, и самое важное — Октябрьская революция, цепь новых революций и гражданских войн. Ни для кого не тайна, что мы не застрахованы от третьей, ядерной и лазерной мировой войны. Как видите, превращения энергии не спасают от социальных столкновений, более того, они даже технически вооружают их.
— Вы пессимист, господин Няголов! — воскликнул Хеннес.
— Пожалуй, вы еще больший пессимист, господин Хеннес, потому что надеетесь на чистую энергию и ее метаморфозы…
Хеннес усмехнулся.
— Господин Няголов, а теперь личный вопрос. Мне известно, что вы человек образованный и мыслящий. Я знаю множество ваших славянских собратьев и нахожу родство душ: вы, славяне, глубоко коллективистские натуры, я бы даже сказал — эмоционально коллективистские. Это древняя черта. Мы, люди Запада, — индивидуалисты. На первый взгляд нас можно упрекнуть в недостатке нравственности. Однако как вы чувствуете и понимаете коллектив, так мы чувствуем и понимаем человека — я говорю несколько условно, разумеется. Я хочу спросить, а не думаете ли вы, что это — естественная, обоюдосторонняя база для общения и сотрудничества?
Нягол поморщился, он был явно раздосадован.
— Доктор Хеннес, вы действительно говорите весьма условно. Мне не верится, что вы можете считать Гоголя или, скажем, Достоевского, дипломированными обществоведами, писавшими образным языком, как я не верю и в то, что для вас Шекспир или, скажем, Гете, — профессиональные психологи, для которых драматургия и поэзия были не более чем хобби.
Хеннес громко засмеялся.
— Что же до базы общения, то мне она представляется гораздо проще — общение демократически устроенных людей и обществ.
— Браво! — зааплодировал Хеннес и поднял свой бокал.
— А теперь одно мое личное дополнение, — сказал Нягол, отпив вина. — Говоря еще более условно, вы на Западе — баловни истории и Гольфстрима, тогда как мы на Востоке — жертвы гуннских, татарских, турецких, а в новейшие времена и новотевтонских нашествий и порабощения… — Нягол весело поглядывал на гостя. — Мы многое испытали на своем веку, господин Хеннес…
— Да-а-а, — протянул доктор, покачивая русыми кудряшками, — вы говорите интересные вещи. Интересные вещи.
Принесли заказанные блюда, дымящиеся, ароматные, и разговор перебросился на гастрономические темы. Хеннес заметил, что в национальной кухне всегда отражается темперамент народа. После войны он несколько раз был в Болгарии и находит существенные перемены к лучшему в людях, а не только в государстве в целом. Естественно, некоторые вещи ему не нравятся, как, впрочем, и в самой Германии, но довольно политики! А где ваши уважаемые супруги, они бы украсили наш содержательный вечер!
Теодор принес извинения от имени жены, которая сегодня дежурит в лаборатории, а Нягол… он ведь неженат. Старый, классический холостяк, дополнил Нягол.
Они хорошо поели, и теперь вино им показалось еще лучше. Теодор и Хеннес раскраснелись, как девки в хороводе, а Нягол почувствовал, как отяжелело тело и обострилась мысль. На дансинге под многодецибеловое сопровождение оркестра танцевали молодые пары — изящные, гибкие, театрально-сексуальные, а между ними, как тяжело груженные ладьи, колыхались старые сладострастники, мужчины с холеными усиками и пышногрудые матроны с напудренными лицами. В ресторане стоял по-южному громкий гомон, то и дело слышались обрывки отдельных слов и реплик, резко стучали приборы, царило хорошее настроение, которое
