Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
Должно быть, и правда не любил.
Хотя она была вполне симпатичная. Может быть, даже красивая, если объективно подойти. Но объективно не получалось. Тем более что детей у них не было. Сначала он чуточку сомневался, потом она вдруг сильно не захотела – неважно. Важно, что не было ребенка. Не было третьей точки, которая обеспечила бы любовь в семье – раз уж две первые точки, то есть муж и жена – не сработали.
Ах, да что говорить…
В общем, Сева сидел в «Каваллиньо» и потягивал портвейн, куда по совету друга семьи, профессора Гинзбурга, положил несколько кубиков льда. Становилось легче. Даже не страшно было возвращаться домой.
Вот тут-то он увидел ее. Машу Ефимову, хотя ее имени он тогда еще не знал.
Молодая стройная дама в огромных дымчатых очках озиралась, очевидно, в поисках столика. Ее лицо в полумраке показалось необычайно красивым, гладким и – четким, вот именно это слово. Крупный, прямой с небольшой горбинкой нос, не слишком полные губы, выразительные скулы, безупречный подбородок. Черная стрижка каре закрывала уши. Дорогой шелковый фуляр вокруг шеи. Руки в тонких темных перчатках.
Свободных столиков не было. Везде, по нашей привычке, за четырехместным столом сидел один человек, вольготно разложив свой айфон и бейсболку, положив на один стул сумку, на другой – плащ, а на перекладину третьего вытянув ногу. Захват территории.
Сева, кстати, располагался точно так же.
Он привстал, снял куртку со стула напротив и жестом пригласил даму присесть.
– Спасибо! – ответила она и села. – Вы очень любезны.
У нее был еле слышный сиплый голос.
– «Порто Крус»? – галантно спросил Сева. – Вы позволите для вас?..
Подразумевалось «для вас заказать, вас угостить».
– С удовольствием, – едва просипела она. – «Ред Тони», если у них есть.
– «Ред Тони» есть? – крикнул Сева бармену.
Тот кивнул.
– Сколько?
– Полтораста. И воды без газа. И одну конфету трюфель.
Она тут же рассказала, отчего у нее такой голос: глупая молодость, страшная любовь, он ее бросил, она выпила уксусной эссенции, но горло сжалось и не пустило вовнутрь. Едва отхаркалась (она говорила, не выбирая красивых слов), пищевод и желудок уцелели, но голосовые связки, или складки, как их теперь называют, – сожгла.
Севе понравилось, как свободно она позволила себя угостить, как легко рассказала о своих проблемах с голосом, и еще добавила, что носит перчатки не снимая, потому что у нее сильнейшая экзема, страшно смотреть, страшно людям показать.
Сева вдруг почувствовал, что она ему очень нравится.
Взял ее руку в перчатке и поцеловал.
– Зачем? – просипела она. – Не надо. Я очень привязчивая. Вот привяжусь к вам, вы меня бросите, и я опять буду отраву глотать… Оставьте! – потому что он продолжал держать ее за руку.
Но он не отпускал. Шептал ей что-то глупое про странности судьбы.
Договорились встретиться послезавтра. Потом еще и еще раз. Просто так, в кафе.
Возвращаясь домой, он с тайной победительностью глядел на жену. У него впервые за эти восемь лет появилось какое-то подобие личной жизни. Даже секс с женой вдруг слегка освежился, смешно…
Стоя на бульваре под фонарем, он – на всякий случай оглядевшись – обнял Машу Ефимову, прижал к себе и поцеловал, и обмер от неожиданности и страха. У нее была жесткая и гладкая, как будто пластмассовая щека. Он, кажется, задрожал.
– Это протез, – шепотом сказала она. – Протез лица. Одна сучка плеснула в меня кислотой. Сожгла все. Щеки изрыты, губ почти нет, вместо носа клочок кожи на кости. Вот, – она повернулась боком, к свету, приподняла волосы, и Сева увидел липучки под ухом и ниже, за челюстью. – Американский. Дорогой. Долго выбирала, чтоб не похоже на актрису. Ну всё? Прощайте?
– Маша! – захлебнулся чувствами Сева и перешел на страстное «ты». – Миленькая. Родненькая. Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой…
– Зачем?
Севу затрясло от желания посвятить свою жизнь этой женщине. Подарить ей счастье и любовь, заботу и ласку, негу и страсть; и еще целый воз чистейших, высочайших, благороднейших чувств вывалил он на нее, держа ее руки в перчатках и глядя на ее блестящие пластиковые щеки.
– Тогда вызови такси. Вторая Линейная, пятнадцать, корпус три, – и едва ли не в первый раз спросила с чуть ощутимой насмешкой: – А дома не ждут? Не заругаются?
– Наплевать! – Сева вытащил айфон, заказал машину.
Они вошли в прихожую маленькой квартиры.
– Только вот что, – уже привычным для Севы сипением сказала она. – Протез я не сниму, ты сам понимаешь. Увидишь – у тебя стоять перестанет на всю оставшуюся жизнь. И еще. Всё только в полной темноте, – она опустила металлические рольставни и задернула плотные двойные шторы, к окну черные, к комнате синие.
– Но почему?
– Потому что, – сипела она, – у меня на всем теле что-то вроде Реклингаузена.
– А?
– Болезнь Реклингаузена. – Слышно было, как ей физически трудно говорить. – Когда по всей коже красно-коричневые родимые пятна. От этого иногда бывает рак. Но у меня легкая форма. Зато я вся пестрая. Как корова. Пеструха. Извини. Да. И еще. Мне нельзя снимать компрессионные чулки, у меня жуткий варикоз. Вообще я полная инвалидка. И уродка. Лучше не надо.
– Надо! – закричал Сева и выключил свет. – Я тебя люблю! Ты мне веришь?
– Пока не знаю…
Но Сева не обижался. Он все понимал и любил Машу Ефимову все сильнее.
Они встретились еще шесть раз, он подсчитал.
Было прекрасно – в полной тьме целовать ее пластмассовое лицо и чувствовать на своих плечах ее шелковые перчатки, а на бедрах – шершавые компрессионные чулки.
Еще через месяц он договорился с женой о разводе.
Жена долго и ехидно выясняла, не завелся ли у него кто-нибудь. Потому что идти Севе было некуда – не к старушке же маме, в самом деле. Ибо, живя с прекрасно устроенной женой, он, хоть и ходил на службу и приносил нормальную зарплату, особо
