Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы
Послышались невдали звуки домашнего колокола. Лаврик хмуро улыбнулся, и в голосе его слышался оттенок досады, когда он говорил:
– Зовут обедать. Сядем за стол, Даша и Надя будут нам служить, и будут господа и рабы, и никому это не странно.
– Не господа и рабы, а богатые и бедные, – сказала, Катя.
– В совершенном обществе так не будет, – сказал Лаврентий. – Только коллектив может быть богат, а люди все до одного должны жить в радостной, беспечной нищете. В народных домах пусть будет блеск, великолепие и веселье, а в наших домах – уют, покой, простота.
– Теперь не так, – сказала Катя.
– Мы, Катя, все это переменим, когда будем хозяевами в нашем дому.
Катя улыбалась и молча смотрела на него. Лаврик подумал вдруг, что еще не скоро им быть хозяевами в их дому. Ну, что же! – подумал он, – подождем, ведь не мы дом строили.
– Научимся, построим новый, – сказал он вслух.
Катя понимала. Не первый раз о доме своем говорили они, – о недостроенной храмине русского бытия.
– К нам вечером придете? – спросила она.
– Да. Сегодня весь день дома, завтра опять в поле.
– И отчего это такой туман? – досадливо спросила Катя.
Лаврентий засмеялся.
– Я читал в здешней газетке, – это оттого, что в Сибири тайга горит.
– Ну? Так далеко приполз? – с удивлением спросила Катя.
– Может быть, и правда, – говорил Лаврентий. – На земле все связано одно с другим. Здешние мужики говорят, что там, где-то за Волгой, торфяные болота горят. А мне, знаешь, Катышок, нравится этот туман. Так сквозь него все красиво, как во сне праздничном. Словно что-то лучше жизни.
– Лучше жизни нет ничего, – с убеждением сказала Катя.
Лаврентий посмотрел на нее строго. Она повела тонким плечиком и сказала:
– Если понадобится, я отдам жизнь за других. Скупиться не стану, но все-таки это самое лучшее, что у нас есть.
По узкой тропке поднялись они на дорогу и разошлись, каждый к себе.
Лаврик поднялся на террасу, где обедали. Отец в серо-зеленом кителе стоял в дверях из гостиной, прислонясь к косяку двери, и улыбался. От улыбки его суровое, исхудалое лицо совсем переменялось и казалось добрым, простым и таким красивым, что становилось понятно, как в этого человека должны были влюбляться женщины.
– Где же твой костыль? – опасливо спросил Лаврик.
– Да что, брат, костыль, – дома остался. Учусь пользоваться искусственною ногою. Ничего, хожу понемногу. Отдохнул, нервы стали покрепче, и уж не тянет каждую минуту, как прежде, за костыль хвататься, чтобы не упасть.
Говоря это, Алексей Николаевич почти совсем ровно подошел к столу и сел радом с женою. Людмила Павловна была, очевидно, озабочена чем-то, и лицо ее под легким северным загаром показалось Лаврентию побледневшим и осунувшимся. Она смотрела на мужа с неопределенным выражением. Лаврик удивился, хотел что-то спросить, но удержался. Мать слегка вздохнула, окинула Лаврентия привычно-внимательными, привычно-заботливыми глазами, и, заметив в его руке, вместе с книгою, полуощипанную ветку рябины, спросила:
– С Катею был?
– Да, мамочка.
Отец был оживлен, неспокоен. Ему хотелось говорить, спорить. Он сказал жене, указывая на Лаврентия:
– Ты знаешь? Он тебе развивал свои теории? Как же, у него уже есть своя собственная теория насчет нового поколения. Он уже на нас немного свысока смотрит.
Лаврентий слегка покраснел.
– Избави Бог, папочка. Вы – герои.
– Да, да, герои, но… Где твое но? – с легкою насмешливостью говорил отец. – Вот в этом твоем но и заключается вся соль. Ну, говори, говори, стесняться нечего.
Лаврентий легонько пожал плечами и говорил:
– Вы – герои, но не воины. Вы способны на такие подвиги, которых устрашились бы славнейшие герои древности, но все же вы слишком герои. Вы годитесь для подвигов, для самопожертвования, ваша цель – слава, и вы если победите, то случайно. А вот мы будем воинами. Не героями, а машинами для побед. И нас никто не победит. Нами Россия будет сильна и непобедима. И нам никто не изменит, – мы доглядим.
Алексей Николаевич засмеялся.
– Какая великолепная самоуверенность! Ну а что ты сделаешь, если тебе твоя Катя изменит?
Лаврик самоуверенно улыбнулся.
– Я знаю, что этого не будет, – спокойно сказал он. – Ведь мы не потому будем друг другу верны, что я очарован ею, а она мною.
Людмила Павловна спросила досадливо:
– Любовь без очарования? Это что же такое?
– Чистая любовь, – опять легко вспыхивая, сказал Лаврентий. – У нас все будет без печалей: нравственность без угрозы, долг без принуждения, любовь без безумства.
– Вино без алкоголя? – спросил отец.
– Опьяняться не будем, – отвечал Лаврентий. – Просто и верно проживем. Катышок для меня, я для нее, – иного нам не нужно. Влюбляться в красавиц и в красавцев не станем. Красоты нам не надобно.
Отец вздохнул. Сказал:
– Что будет, этого никто не знает. Нам достаточно знать, чего мы сами хотим. Вот мне отняли ногу, поставили искусственную, но я хочу ходить, и хожу. Хочу воевать, и буду. Если хочу, значит, и могу. Долг без принуждения, – это, Лаврик, не ваше изобретение; этому вы у нас научились.
Мать с укором посмотрела на Лаврика. Он покраснел и опустил глаза в тарелку.
Туман над рекою становился гуще. По реке бежал пароход, большой, пассажирский, тяжело и равномерно дыша стальными легкими своей машины, сверкая веселыми огнями. Когда он прошел, тени в саду точно еще более сгустились, и вдруг на белые стволы берез упали мелькающие багровые отсветы. Горничная Даша воскликнула:
– Батюшки, да никак это горит где-то!
И в эту же минуту загудели тревожные звуки набата в ближней церкви.
Лаврик выскочил из-за стола и с легкостью лесного проворного зверька бросился в свою комнату одеваться. Через минуту он уже выбежал опять на террасу, на ходу поправляя завернувшийся неловко под правым коленом серый чулок.
– Уже готов? – спросил Алексей Николаевич.
– Всегда готов! – крикнул Лаврик.
Он бежал по боковым дорожкам к дороге в село.
– Всегда готов, – тихо повторил отец.
Он подвинулся к жене, взял ее руку, пожал крепко. Людмила Павловна молча, сдержанно улыбаясь, глядела на него. Плечи ее слегка дрожали.
– Тебе холодно, Людмила? – спросил он тихо.
– Нет, – так же тихо ответила она.
Помолчали. И опять тихо заговорил офицер с суровым, загорелым лицом:
– Что ж, Людмила, нога служит очень хорошо. Я думаю, меня возьмут. Куда-нибудь пригожусь. А, Людмила, что скажешь? Отпустишь меня?
Она нагнулась, заплакала. Потом посмотрела на мужа. Страдание было на лице ее, но лицо ее было светлое. Алексей Николаевич обнял ее за плечи, привлек к себе и глядел на нее сурово и нежно.
– Когда же это кончится, Алексей? – сказала она. – Но ты не думай, я не ропщу. Боже мой, если так надо, – что же я? Ведь я такая же, как и все эти миллионы солдатских и офицерских жен. От Бога, от людей, от родины мы взяли долю счастья, нам надо взять и долю печали и трудов.
– Надо, Людмила, надо, – с суровою нежностью говорил Алексей Николаевич, тихонько поглаживая жену по спине. – Потерпим до конца, Людмила, чтобы нашим детям было легче.
– Алексей, – спросила она, глядя на мужа усталыми, печальными глазами, – может быть, нашим детям будет еще труднее?
– Может быть, Людмила, – спокойно ответил он. – Потому-то мы и должны воспитывать их так, чтобы им всякая тягота жизни была в подъем.
День встреч*
IВ жизни мирных обывателей России, Германии, Франции и Англии в начале лета 1914 года ничто не предвещало близости и неизбежности войны. Все, как всегда, занимались своими делами и делишками, а если иногда и заходили разговоры о войне, то она все же казалась еще очень далекою. Европейцы привыкли к своему домашнему миру, и он казался им незыблемым. Жили спокойно, как у подножия давно дремавшего вулкана накануне внезапного извержения. И не знали, что скоро все они будут захвачены могучим потоком мировых событий. Но уже еле зримая тень этих событий зловеще ложилась на дела и на помыслы людские…
Розовые и белые цвели каштаны. В воздухе тихой чистенькой деревни Розенау мило звучали птичьи щебеты и звонкие голоса только что отпущенных из школы детей. Бледно-красная черепица кровель на темно-красных кирпичных домиках казалась только что вымытою прилежными хозяйками, но вымыта была она прошедшим вчера веселым теплым дождиком, хозяйки же в этот час мыли плитяные ступеньки своих домов.
В саду и в огороде около школы песочные дорожки были гладки, и грядки были ровны, и яблони, обещая хороший урожай, радовали глаз. И все было чисто и прибрано в комнате молодой учительницы Гульды Кюнер.
