Федор Сологуб - Том 8. Стихотворения. Рассказы
Ирина склонилась перед образом, забылась молитвою, как легким сном. Сгорело время, и весь мир свился, и перед нею стоял он, ее милый, ее Николай, убитый. Лицо его печально и строго, и он спрашивает:
– Ирина, любишь ли ты меня?
– Люблю, – говорит Ирина.
– Ты меня никогда не забудешь, – говорит он.
Очнулась Ирина. Никого. Мерцание лампады, голубой занавес окна, синие стены. Одна. И слезы льются, льются. И знает Ирина, что ее Николай всегда с нею, на всю жизнь, и в этом горе, и в этом радость.
И опять, как легким сном, забылась молитвою. И опять Николай стоял перед нею. И казалось Ирине, что множество с ним предстоит ей воинов.
И опять спросил Николай:
– Ирина, любишь ли ты меня?
И опять ответила Ирина:
– Люблю.
Николай говорил ей:
– Если ты хочешь, чтобы любовь наша была бессмертна, люби тех, кто со мною. Слушай меня, Ирина, – люби народ мой и твой, и всегда будь с народом во всех судьбах его и на всех путях его.
Вскинулась Ирина, точно окрыленная великим порывом. Разбилась молитва, рассеялся сон, – опять никого, опять одна в синих стенах перед ясным лампадным мерцанием.
Слезы льются, льются, и дрожат ноги, на полу холодея, и сердце бьется тяжело и тоскливо.
Народ мой, народ мой возлюбленный, темна судьба твоя, и заграждены пути твои, и затуманен взор твой, – но буду, буду с тобою на всех путях твоих, народ мой, тяжко страдающий.
И третий раз склонилась, и третий раз погрузилась в молитву, как в утешающий сон. Перед глазами ее свет ширился, и слышала она ликующие звуки. И опять стал перед нею милый ее, ее Николай. Лицо его было светло и радостно, глаза его сияли, как неугасимые лампады, и голос его звучал торжеством воскресения, когда он в третий раз спросил Ирину:
– Ирина, любишь ли ты меня?
– Люблю, – радостно ответила Ирина.
Говорил Николай:
– Люби меня, люби народ мой, верь и не бойся, и надейся на воскресение наше. Кровью нашею, пролитою в изобилии и пылающею ярко, озарили мы судьбы народа нашего, и пути его станут правы, и тьма совьется, исчезая перед взором его. Слушай меня, слушай, Ирина, – в надежде воскресения будь с народом моим, и воскреснет, и воскреснем.
И нет никого, и опять одна Ирина, и радость безмерная с нею.
Белые, праздничные одежды взяла бережно, любуясь ими, слушая дальний звон благовеста. Белые одежды надела на себя радостно и благоговейно, и такое торжество было в душе, точно радостные ангелы помогали ей облачаться одеждами, знаменующими надежду воскресения.
Радостная вышла из своей комнаты, везде зажгла огни, ждала сестер. Вот и они.
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе.
Обнимает, целует, смеется.
– Не плакала? – спрашивает Екатерина.
– Поплакала, милая? – шепчет Евлалия.
– Он приходил ко мне трикраты, – говорит Ирина, – милый мой говорил со мною трижды, и принес мне надежду воскресения. Знаю, воскреснем все мы, и восстанет народ мой. Сестры, не смотрите на меня, как на безумную, – я рада, я счастлива.
– Счастливая Ирина! – шепчет Евлалия, обнимая ее.
Екатерина пожимает плечами и говорит насмешливо и ласково:
– Если плакать, так, ради Бога, не долго. И пойдемте поскорее в столовую, – я немножко проголодалась.
Неутомимость*
Был в конце нежаркого лета день праздничный, теплый, слегка туманный. Туман, пронизанный горьковатым запахом гари, стоял уже пятый день. Сегодня он рассеивался, небо вверху светло голубело, и призрачные очертания высоких туч уже выделялись на нем. Под пеленой редкого тумана поля, еще не пожелтевшие деревья и словно недвижная река, радостно голубая, казались легкими и блаженными. Если задуматься, замечтаться, забыть, то можно было вообразить себя перенесенным в обиталище блаженных душ. К тому же и людей не было видно. Над рекою недавно пронеслись свистки двух-трех пароходов, а теперь широкая грудь ее звучно дышала легкими отголосками прибрежной тишины.
Прислонясь спиною к березе на высоком берегу, на мшистой земле сидел мальчик смуглый, загорелый, босоногий, в короткой светлой одежде. По лицу ему можно было дать пятнадцать лет, да столько ему и на самом деле было. Он жадно читал книгу, быстро перелистывая странницы, нередко возвращаясь к прочитанному. Тогда он призадумывался на минуту, и складка умственного напряжения стягивала его черные, двумя тугими луками изогнутые брови.
Послышался шорох приближающихся шагов. Мальчик обернулся досадливо. Увидел подходящую девочку с кистью крупной рябины в руке и улыбнулся радостно. Как всегда, с любованием смотрел он на свою подругу, и ему было приятно, что она веселая, красивая и стройная. В красном сарафанчике, босиком. Только годом моложе его, и очень дружна с ним.
Поздоровались. Мальчик увидел на ее загорелой ноге обхватывающую подъем стопы неширокую белую повязку. Он спросил:
– Что, Катышок, «порезала ноженьку голую»?
Катя засмеялась. Села рядом с мальчиком и говорила:
– Вчера в поле. Серпом неловко махнула. Хочешь рябины? Она уже вкусная. Нарочно для тебя сорвала.
– Спасибо, Катышок. Косолапые мы с тобою, Катышок, неловкие пока. А туда же, помогать пошли. Ну да ничего, в будущем году, пожалуй, у нас дело лучше пойдет.
Катя прислонилась плечом к его плечу и сказала:
– Я, Лаврик, и этим летом очень довольна.
– Оно лучше прошлого? – спросил Лаврентий.
– О, да! – с убеждением отвечала Катя. – Я и представить не могла, что это – так трудно, тяжело до изнеможения и в то же время так радостно.
Лаврентий улыбаясь смотрел на нее и говорил:
– Пятьсот лет тому назад сюда к реке выходил паренек вроде меня и горланил звонко:
Во поле цветочки
Расцветали,
Во лузях девочки
Гуливали.
А тысячу лет назад только волки здесь рыскали, да лес дремучий шумел. От лета к лету на земле все становится лучше, от века к веку. Сама природа учится у нас, и теперь она тоньше, духовнее, больше знает и благосклоннее к нам, чем тогда, когда на земле жил наш человекоподобный предок.
Катя улыбнулась. Покачала головою. Сказала:
– Расхвастался ты что-то уж очень, Лаврик. Разве мы лучше наших отцов?
– Не лучше, а счастливее, – уверенно сказал Лаврентий, – удачливее.
– Послушать маму, – говорила Катя, – мы гораздо поплоше. Очень по земле ходим, вверх не полетим.
Лаврик вспыхнул. Заговорил горячо:
– Ну да, знаю. Это наши старшие братья и сестры много лишнего наболтали. Насчет своей практичности, своей близости к жизни, своего отвращения к всему неясному. Но это не то, совсем не то. Между нами есть всякие, по-разному смотрящие на жизнь. Но главное у нас то, что мы просто удачливее вышли.
Дети часто беседовали на такие темы. Они сходились часто и зимою, и летом. Жили рядом и в городе, и здесь на даче. Родители были дружны. А мальчик и девочка почему-то были уверены, что они так и родились друг для друга, и любили один другого чистою и тихою любовью. Настроения у них были добрые и спокойные, хотя грозовой год коснулся их семей опаляющим дыханием: Катин отец, артиллерийский прапорщик запаса, был ранен и взят в плен; отец Леврентия, пехотный капитан, долго лежал в лазарете, где ему отрезали правую ногу до колена. Искусственная нога была сделана очень хорошо; Алексея Николаевича отпустили домой, в отставку. Здесь он учился все лето владеть ногою, хотя до последних дней не решался расстаться с костылем, и не столько потому, что нога служила плохо, сколько потому, что еще чувствовал себя нервно, не окрепшим после чудовищных потрясений войны.
– Вот хоть бы то взять, – сказал Лаврентий, еще более краснея и волнуясь, – как наши отцы были не тверды и не уверены в своей любви.
Катя опустила глаза. Она знала, что у ее отца есть дети от другой женщины. Знала и то, что Людмила Павловна, мать Лаврентия, вышла за Алексея Николаевича после того, как развелась со своим прежним мужем. Да, она знала, что родители их изменчивы и в чувствах, и в мнениях своих.
– А мы? – тихо спросила она.
– А мы не разлюбим, не изменим, и ты сама это знаешь, – уверенно сказал Лаврентий.
Катя подняла глаза, – и глаза их встретились. С минуту они смотрели друг на друга, точно в роковом поединке скрестив испытующие взоры. И потом они разом вдруг улыбнулись уверенно и нежно. Острая сладость пронизала сердца их, и они поняли еще раз, что их две жизни сплетены навеки. Так радостно было им ощутить в себе верное биение мужественных сердец, готовых ответить на всякий зов быстро проносящейся жизни.
Легкие тени призрачно легли на высокий берег, на влажную траву, и заблистали радостные росинки, точно по заре утром. На небе, сквозь мглистый туман пламенея, неяркое, но еще высокое стояло солнце, благостно глядя в смеющиеся глаза детей, не ослепляя поднятых к нему детских взоров. Было все вокруг благостно, тихо и чисто, как в обители блаженных. И с простодушным восторгом смотрела Катя на своего друга.
