Валентин Иванов - Златая цепь времен
Кстати, о так называемых отрицательных героях тяжело писать, внутренне тяжело, давит душу: ибо трудна эта любовь. Зато и получались у больших писателей так называемые «отрицательные образы». Навечно. А мы вот больше пугаем, а читателю не страшно. Читатель иные наши страшные сцены читает вроде с удовольствием. Так же, как в газете интересно читать сообщения об уголовных делах…
Недавно я испытал ощущение благодарности к писателю и настоящую боль, что нет его и некому спасибо сказать. Один из знакомых в Симферополе купил изданный местным издательством двухтомник Александра Грина, и там я, с разрывом лет в сорок, перечел «Блистающий мир». Старая любовь не ржавеет. И золото — тоже.
7.XI.1963
*
…Хочется сказать Вам несколько слов по поводу грустной концовки Вашего письма. Не собираюсь впадать в нравоучения, ибо не умею, вопреки пословице, руками разводить чужую беду.
Вы заставили меня вспомнить слова одного моего друга, сибиряка, с которым виделся в его деревне в последний раз в 1940 году. Ему тогда было сильно за шестьдесят, но был он еще крепок телом и душой. Как-то он сказал о своих пяти старших, троих сыновьях и двух дочерях, уже давно к тому времени живших своими домами: «Мои все хорошо живут, кроме старшего Ивана. Но оно и понятно: у Ивана люди всегда во всем виноваты».
17.XII.1963
*
Уважаемый Игорь Александрович[42], спасибо за доброе письмо, и — разочарую Вас: источников по черноморским берегам в научном смысле не имею. Их нет сейчас, не было и прежде. В свое время вся империя была снята на карты Военно-топографическим отделом Генштаба. Как с береговой линией? Не знаю. Однако же то, что я писал (в «Руси изначальной»), вернее, поминал вскользь об острове Тендре отнюдь не случайно. Остров не только существовал тогда, но имел большие размеры. Почему? Во-первых, суша здесь опускается. Во-вторых, море разрушает и очень быстро, что я знаю из собственных наблюдений. В-третьих, постоянное население почти не замечает изменений: меняется население, а перемены постепенны.
В 1955 году я заглянул в Геленджик после разрыва в сорок три года. На Толстом мысу, который я знал наизусть, море со стороны бухты унесло приблизительно двести (!) метров. Дело в том, что в Геленджике норд-ост бьет со стороны бухты в Толстый мыс. Сейчас сделали подпорную стенку, дрянную, она упадет, так как около нее море стало глубоким, иначе говоря, подрывает. Нигде на побережье я не видел настоящих укреплений. Может быть, нечто дадут перпендикулярные берегу бетонные языки, которые стали делать на участке Туапсе — Сочи. Не знаю. В других местах подпорные стенки работают только своим весом. В технике это называется пластинкой, укрепленной основанием. Ненадежно, ибо волна не только бьет, она столь же энергично отсасывает пластинку. Нужно делать железобетон, с пяти-, шестиметровыми массивными якорями — стенами, вделанными в берег. Никто этого не делает, ибо люди живут изо дня в день. Как две тысячи лет тому назад.
Мог бы привести Вам еще кучу примеров по собственным моим наблюдениям. Но ведь Вы для диссертации обязаны представить «доказательства», мне же достаточно знать, что я пишу в романе правду. В прошлом году я присмотрелся к Керченскому проливу. Вопреки тому, что в широкой его части — к югу от Керчи — берега защищены отмелями и опираются на ракушечный фундамент, обвалы происходят даже летом, когда лессовидный грунт сух и способен держаться вертикально. Обнажается древний культурный слой, в одном месте, между Героевкой и озером Табычик, открылась и повисает уже над водой стенка не то цистерны, не то хранилища, глубиной метров в пять. Тысячу лет тому назад пролив был у́же на много верст. А на сколько верст отошел от берега «бег Ахилла»? Нет денег на сухопутную археологию. Подводная стоит в десятки раз дороже.
Берег разрушается, отступает. А речные наносы наших рек, еще в самое недавнее время куда более полноводных? Но может быть, выносивших меньше твердых осадков, ибо половодья были не так разрушительны под действием лесов? И могучего травяного покрова самой степи, который занимался снего-и ливнезадержанием в масштабах, недоступных нашим механизаторам, — тоже ведь нет!
А есть ли сейчас станции, которые занимаются нынешней жизнью береговой линии? Может быть, я о них не слыхал по своему невежеству? По той же причине — по невежеству — сомневаюсь в наличии данных, по которым Вы могли бы определить динамику береговой линии за какой-то отрезок времени. Но коль Вам удалось бы найти такие данные, Вы могли бы отправиться в прошлое, хотя бы некоей экстраполяцией. Ибо не стоит спорить о существовании самого Ахилла, хотя интересны факты обстоятельства прообразов. Заметьте, что Геродот начинает свои «Истории» с Троянской войны, бывшей для него фактом.
Кто, что Ахилл — дело для меня неопределенное. А вот что география реальна, что оное место гимнастических упражнений существовало — это для меня бесспорно. Даже в каждой человеческой лжи есть крупица истины, на которой оная ложь вращается, подобно колесу на оси, и которой живет даже веками. Творец же Гомеровых поэм был настоящий писатель и лгать по своей подлинной писательской природе не мог: творенья лжецов, к счастью, быстротленны.
Итак, образы поэм Гомеровых поставлены на твердые фундаменты действительной, невыдуманной географии.
…Интересно, что бегали те гимнасты по песку. Полагаю, что упражнения производились по двум дорожкам. Во-первых, по узенькой линии, смоченной водой, почти по самому урезу воды. Здесь твердо и бежать хорошо. Во-вторых, по сухому песку. Здесь труднее, но гимнасты древности мучили себя, дабы успешнее развивать силу и, главное, способность к длительным усилиям. Подкладка-то была у них практическая, военная, и рекордики на блеск были им не нужны. Длинный переход с грузом на спине, многочасовое плаванье и т. д. Подлинных атлетов нет на стадионах. Мне доводилось в Горьком видеть, как десятка три крестьянок бегут с вокзала на базар. На коромысле пара широких корзин с овощами всего пуда четыре, и пружинят коромысла в такт этакой рыси. Дистанция километра полтора. Или — мелкой ста́тью колхозница прет на себе мешок картошки больше собственного веса. Сам я в шестнадцать лет, будучи грузчиком на кирпичном заводе, катал восемь часов тачки, правда, по стальным доскам. Восемьдесят штук сырца или сотня жженого: триста кило. Правда, тачка такова была, что лишь при подъеме за ручки выжимаешь пудов пять. А далее на руках лежит не более пуда, зато не зевай, не дай перевесить. Сейчас бы меня заставили, сразу б ноги протянул.
Кстати, еще одно. До нас дошли лишь те события, с которыми в свое время столкнулся талант — писатель, историк. Прочее не выжило, ибо бесталанную ложь невозможно запомнить и скучно переписывать. Таланты же редки, поэтому очень многим, важнейшим даже событиям не повезло. Необходима реконструкция. Ей препятствует наше убеждение в своем превосходстве.
Желаю успеха в реконструкции древней береговой черты. Дерзайте!
15.XI.1964
*
Многоуважаемый Николай Николаевич[43], благодарю Вас за милое письмо. Я никакой не метр, я не более чем один из ста семидесяти сантиметров, до которых едва не дотягиваю.
Просьбой редактора я был смущен и сделал то, что был должен: поддержал. Что называется, не с чего, так с бубен. Ибо другой какой-либо настоящий, веский рецензент такую задачу выполнил бы еще успешнее, своим именем только, так как Ваш роман сам за себя говорит. А я не философ и не проповедник. И даже совсем не знаю этих мудрых терминов, коими столь блестит наша высокоумная, проницательная критика.
О, если бы мне ум критика и особо его жезл указующий…
Кое-какие мысли по поводу отдельных мест Вашей рукописи я позволил себе высказать единственно с позиции, так сказать, музыкальной. Не звучит. Диссонирует. Оно, конечно, иные композиторы строят на диссонансах. Но ведь это совсем иное, у композиторов-то. У них и контрапункт, и приемы. А с литературой, как я понимаю — мое понимание может быть и вздором, — куда потруднее. Обратная связь: чем больше приемов и контрапунктов, тем хуже, как мне кажется, звучит слово.
Вероятно же, что слово само по себе, собственною игрою своей, на каждом шагу тащит в сторону пишущего и я, ради красного словца, не пощажу ни матери, ни отца. Так ли, иначе ли, но все сказанное безо всякой двусмысленности прошу принять как извинение. Моему уху так показалось — не так звучит. Для Вас же это место — пустяк, игра слов. Посему я и решился на него указать.
Если будете в Москве, счастлив буду с Вами познакомиться. Я сижу в своей мурье затворником и такому гостю, как Вы, буду рад безмерно. И тема есть: что добро, а что зло?
17.XI.1964
*
