Феликс Светов - Отверзи ми двери
- Церковь! - сказал Лев Ильич с горьким ожесточением. - Я прочитал об этом прекрасные слова в этой книге. Я и не знал, что можно так про это сказать. И когда читал, мне казалось - живу и вижу. Но вот теперь, снова, что делать с сомнениями, с тем, что не можешь не учитывать и позабыть? Да, и о недостоинстве священников, и о том, что благодать в крещении может быть не передана - так ведь?
- О чем вы, Лев Ильич? Вы приходите ко Христу, себя отдаете, ему вручаете, вам открылась жизнь вечная, а вы - о чем? О ничтожестве пастырей? Их человеческая слабость приводит вас к сомнению в Истине? Да разве вы сами не слабы, разве вам не дано споткнуться на ровном месте? Почему ж и другой, даже облеченный властью вязать и разрешать, от того не огражден? Он такой же. И тем не менее, Серафим Саровский ходил за благословением к священнику отцу Нифонту, который не любил подвижника, утеснял его самым недостойным образом. Столп Православия, праведный Серафим, двенадцать раз удостоенный лицезреть Матерь Божию, просил благословения у какого-то священника, которого мирски, за его поведение, можно подозревать во всякого рода корысти! А что о крещении, то по слову того же Серафима, благодать Духа Святаго, ниспосылаемая нам свыше в таинстве крещения, столь велика, необходима и живоносна для человека, что даже от человека-еретика не отъемлется до самой его смерти, светит в сердце светом бесценных заслуг Христовых, какая бы тьма ни была вокруг нашей души. Это слова Серафима. Как же можно усомниться в устойчивости благодати?.. Я не хочу защищаться перед вами - вы правы, я могу только уважать ваши чувства, когда вы так трагично думаете о слабости, даже ничтожестве нашей церковной иерархии. К тому ж, может быть, тут и другое... Когда дьявол старается ослабить веру в человеке, он раньше всего колеблет в нем уважение к пастырям: когда овца удалится от пастыря - тогда она сразу становится добычей волка. Так Старцы говорили. Хотя это вас не убедит - вам нужны другие слова, но что делать, коль они свидетельствуют об Истине!..
- Да нет, что вы, мне все это очень важно, но, простите меня, так это тяжко!..
- Тяжко. Но не в этой ли, как говорят, динамичности и доказательство истинности, жизненности - реальности Церкви - собрания спасающихся грешников, а не святых? Ведь самый хороший человек срывается, поступает скверно, - если б это было не так, вы б ему просто не поверили. Священник не святой - он только передает благодать, а лично ею вне церкви может и не обладать. Иуда был апостолом, а разбойник - разбойником!..
- Вы не оставляйте меня... - попросил Лев Ильич. - Я все затоптал, и у меня не хватает сил - ни преодолеть этого в себе, ни в себе до конца разобраться.
- Молитесь. А я исповедую вас. В церкви. Быть может, это вам испытание, наказуя вас, Господь ищет вас исправить - за грехом последует покаяние, слезы - не стыдитесь их.
- Пусть так. Но я еще жив, как могу я не лицемерить, идти к вам, не будучи уверенным в том, что завтра не совершу того же, в чем сегодня покаялся - пусть искренне, со слезами, с душевным сокрушением?
- А белье, когда вы отдаете в стирку, разве не убеждены при этом - ведь и сомнения даже нет! - что непременно снова запачкаете? Тоже и с душой. Чем чаще моете - тем приятнее Господу, что же смущаться, что грязь одна и та же главное смыть ее. Мы себе не судьи, откуда вам знать, хуже вы стали или лучше, хотя и вновь тем же грехом согрешите? Может, это строгость ваша к себе возросла, духовная зоркость? А может быть, вы хорошее в себе не видите - стало быть, в вас нет тщеславия, да и то, что боретесь, страдаете о грехе, - разве это не благо, хоть и вновь мучаетесь? Такая к себе ревность много лучше, чем фарисейское сознание своей избранности. Когда вы сказали мне о Березкине, я, признаться, напугался - он плох, недостоин, а мы, выходит, достойны? Помните притчу о мытаре и фарисее, благодарившем Бога за то, что он не такой, как прочие, лучше?.. А Богу один кающийся грешник приятнее, чем десять самодовольных "праведников". Отцы говорят, что скорби, страдания, жалобы, сетования, муки совести, недоумение, плач ума и вопли сердца, сокрушения и презрение к себе - все это приятнее перед Богом, чем благоугождение благочестивого...
- Не знаю, - сказал Лев Ильич в печали, как бы хотелось ему сейчас все начать с начала! - Если бы раньше, а то теперь я... я не могу прийти к вам за причастием. Я... перед вами виноват. Я вас оскорбил. ("Господи, как передать ему ужас того, что он совершил?")
- Бог с вами, Лев Ильич, я - священник. Как вы можете меня оскорбить? Перед Богом исповедуйтесь.
- Но ведь и вы человек, вы сами сказали, что благодать через вас дается в церкви?
- Чего стоили бы мои слова о том, что вам надо ото всего отказаться, все отдать, что воспитывали в себе всю жизнь, когда бы сам это свое хранил в себе?
- Ну а Бог, он прощает святотатство?
- Бог есть любовь, Лев Ильич, милосердие. На что ж вам еще уповать?
16
В церкви было пустынно, холодно и сумрачно. А день обещал быть хорошим, и когда Лев Ильич добирался сюда, с радостью поглядывал на небо, голубевшее опять сквозь редкие облака. У него чуть кружилась голова - первый день все-таки вышел, болен он, конечно, еще был, и если б раньше сидел дома, спал допоздна, какой-нибудь роман лениво перелистывал, по телефону с кем-то болтал, слонялся по квартире... А теперь вот уж и дома нет, и номеров телефонов - куда звонить, словно бы, не осталось, и Бог с ними, с романами. Он был собран, напряжен, растерянность, которой встретил позавчера отца Кирилла, ушла - ему казалось, он готов к тому, что ему предстояло.
Так ведь он и готовился вчера целый день. С утра тихо было в квартире: Кирилл Сергеич ушел, он и не видел когда, мальчик убежал в школу. Дуся тоже куда-то отправилась. Он читал Флоренского, а потом раскрыл Евангелие: отец Кирилл посоветовал - от Луки и Иоанна.
Его так целый день и не трогали. Только вот, когда Сережа пришел из школы, показывал свои марки, рассказывал о колониях, а Лев Ильич о них уже и позабыл давно, а тот сыпал названиями стран, городов, вспоминал великих мореплавателей - поразил его своей осведомленностью и пытливым, каким-то веселым интересом к вещам, о которых Лев Ильич никогда не задумывался.
- Как вы думаете, - спросил он вдруг, оторвавшись от марок и глянув на Льва Ильича быстрыми, живыми глазами, - почему все-таки нельзя превысить скорость света?
Льву Ильичу в голову не приходило про это думать - ему как-то все равно было.
- Может, пока нельзя, раньше, вон, и скорость звука казалась недостижимой.
- Ну что вы! Скорость звука - разве сравнить! Тут не в том дело, что "пока". Я читал в журнале, но там это формулами, я не понял, как она выводится - выведена и все. А учительницу спросил, она не стала мне объяснять. Еще, говорит, рано. Наверно, не в формулах дело.
- А ты бы папу спросил, может, это по его части, - улыбнулся Лев Ильич.
- Я тоже так думаю. Но интересно, чтоб наука это объяснила. А когда объяснит... Знаете, я вам по секрету скажу, только вы никому не говорите, я хочу записаться в математический кружок - я задачки хорошо решаю. Если доказать, из чего она состоит - скорость света, тогда свет объяснится, ведь так? Если принести, ну то, что получится, нашей Лидии Константиновне, она, может, поймет? Про Христа все и поймет? Так-то она не поверит, а если ей формулу... Зачем она пристает ко мне?..
Солнечный луч задрожал в зарешеченном цветном стекле, прорвался, прорезал церковь, и она наполнилась светом - тем самым, о котором толковал ему вчера смешной лопоухий мальчик.
Читались Часы, в церковь шли и шли люди, крестились у входа, прикладывались к иконам, все больше свечей пылало, потрескивало у изображения Спасителя, Божьей Матери, святых и мучеников.
Из боковых дверей показался священник в облачении с тяжелым золотым крестом. Лев Ильич не сразу узнал отца Кирилла - лицо его было суровым, он казался старше.
Две старушки кинулись к нему за благословением, он о чем-то говорил с ними, увидел Льва Ильича и кивнул ему, подзывая.
Глаза у него были строгие, не улыбнулись ему, ничем не ободрили.
- Сейчас будет общая исповедь у другого священника, у того алтаря. А вас давайте я исповедую.
Лев Ильич поднялся на две ступеньки, они отошли к боковому приделу. Отец Кирилл дал ему в руки раскрытый молитвенник.
- Почитайте пока, а я подойду...
Лев Ильич смотрел в книгу и ничего не видел. Буквы прыгали, пот заливал ему глаза. Он перекрестился, вытер платком лицо. "Господи, как я смогу сказать об этом?.."
"...Иисусе Человеколюбче, едине немощь нашу ведый, - читал он про себя, в сию бо облекся еси милосердия ради, хотя сию очистити: тем же скверны лукавыя и гноения зол моих очисти, и спаси мя..."
Тут он остановился и неожиданно для себя прочел вслух:
- "Яко блудница слезы приношу Ти, Человеколюбче: яко мытарь стеня взываю Ти: очисти, и спаси мя, яко же хананеа вопию, - он поднял глаза на подошедшего отца Кирилла: - помилуй мя, яко же Петра покаявшася, прощения сподоби..."
