Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Неужели в особняк забрался какой-нибудь вор? Неужели те мародеры, что рыщут по покинутым домам, захотели поживиться и в доме довольно известного полковника? Я посмотрела на ворота – нет, они закрыты. Из кухни доносилось мурлыканье Гюльфидан, перебравшейся сюда с Лесбоса в результате обмена населением; подальше, рядом с клумбами, курили, сидя на корточках, садовник и адъютант Хильми Рахми по имени Селим. Все как обычно. Может быть, Сюмбюль просто приснился кошмар?
Пока я раздумывала, как бы ее успокоить: заварить ромашкового чаю или же затопить хаммам да попарить ее хорошенько, – я внезапно почувствовала, что что-то изменилось. Нас с Сюмбюль связало какое-то особое чувство, которое невозможно описать словами. Звуки и цвета исказились, будто мы опустились на морское дно. Я посмотрела на Сюмбюль – лицо ее было странным. Щеки впали, подбородок перекосился, а привычное мягкое выражение вытеснила тень раздражения. Она с прищуром окинула меня взглядом с головы до ног. Животный запах, который я заметила, когда мы столкнулись, стал еще острее.
– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – произнесла она, сильно выпячивая губы, чего раньше никогда не бывало.
Я в ужасе закрыла рот руками. Я и позабыла, что не умею разговаривать. Голос, вырвавшийся из глотки Сюмбюль, был не ее голосом. И глаза не ее. Я поняла, что сидящая рядом со мной женщина вовсе не Сюмбюль. Мне хотелось вскочить и убежать, спрятаться, но я так и продолжала сидеть на холодной мраморной лестнице, словно пригвожденная.
– Мне нужно тебе кое-что рассказать.
Она говорила по-французски.
Я схватила ее за плечи и встряхнула, чтобы она пришла в себя. Что это еще за голос, что за взгляд? И с чего вдруг она заговорила на французском? Шаль упала с плеч, ночная рубашка съехала до самого живота, открывая полные, точно гроздья винограда, груди. Меня охватил гнев. Мне не было никакого дела до ее оголившихся грудей, мне не было никакого дела, даже если она сейчас скатится по лестнице, ударится головой о мраморную ступеньку и умрет. Я не могу слышать этот голос.
Умирая от страха и гнева, я трясла женщину, взявшую меня под свое крыло, оберегавшую и кормившую меня, трясла, как набитую соломой куклу, изо всех сил, как будто от того, что этот голос умолкнет, зависела моя жизнь.
Сколько это длилось, не знаю. Наконец ее дыхание замедлилось, в глазах снова зажегся знакомый мягкий свет, и я остановилась.
– Шахерезада, в этом доме призрак, – произнесла она полушепотом, снова по-турецки.
Сюмбюль посмотрела на меня, как бы спрашивая, поняла ли я. Она не замечала, что до пояса раздета. Я подтянула съехавшие рукава ее рубашки к плечам, снова обернула ее шалью. Не знаю, куда делись садовник и адъютант Селим, – должно быть, увидели нас и сбежали. Мы были одни.
– Она поговорила со мной давеча. Сказала, что искала кого-то. А теперь вот нашла.
Она смотрела на меня умоляющим взглядом.
Я пошла в дом и затопила хаммам. Раздела ее, облила горячей водой, вымыла пенным мылом с мастикой. Волосы ополоснула отваром алтея, порозовевшую от мочалки кожу натерла кунжутным маслом, в котором прежде вымачивались лепестки роз. Все, что я только могла придумать, сделала. Сделала, чтобы вышло из ее тела то, что не дает покоя душе.
Но ничего не получилось.
Много позже – а жизнь мне была дарована долгая, так что времени у меня было предостаточно – я узнала, что умершие, у которых остались неоконченные дела в этом мире, прежде чем отправиться в мир иной, а точнее, для того чтобы отправиться в мир иной, получить наконец такую возможность, захватывают кого-то из живущих – кого-то с хорошо развитой чувствительностью, интуицией. В обширной библиотеке, оставшейся от прежних хозяев особняка, имелись книги на любые темы, нашлись там и книги про медиумов. Медиумы помогали душам, застрявшим между двумя мирами, завершить земные дела, но были и те, кто, как Сюмбюль, неожиданно для себя обнаруживали, что служат каналом для умершего. Тогда мы ничего этого, конечно, не знали. И приняли Сюмбюль за умалишенную лишь по незнанию своему. Да простит Всевышний наши грехи и ошибки…
В те дни, когда впервые дал о себе знать этот призрак, в небе над Смирной теснилось, наверное, намного больше душ, чем всех нас, смертных, живет на земле. Когда Авинаш Пиллаи много лет спустя нашел меня, он рассказал, что, по подсчетам, в сентябре тысяча девятьсот двадцать второго года в Смирне погибло примерно сто тысяч человек. Сто тысяч душ, парящих над городом… Могилой для многих стало морское дно. А некоторые даже не поняли, что мертвы, – так и блуждали среди превратившихся в пепел развалин. Несведенные счеты, непохороненные тайны, спрятанные сокровища, потерянные дети – у каждого было свое неоконченное дело, и каждый стремился найти такого человека, как Сюмбюль, с сильно развитой чувствительностью, и через него вернуться в мир живых, чтобы завершить недоделанное.
Когда призрак брал над ней верх, Сюмбюль говорила на превосходном французском – щебетала как птичка, с легким восточным акцентом, и слышала это не только я, но и все в доме. Знаменитый врач по нервным недугам, которого Хильми Рахми привез из самой Вены, узнав, что Сюмбюль в своем родном городе Филибе брала уроки французского, тут же постановил, что это один из симптомов. Постойте-ка, как он сказал? Что якобы, когда мозг больного перестает нормально функционировать, на свет выходят воспоминания, хранившиеся в подсознании, в том числе когда-то знакомые языки. К примеру, старики, выжившие из ума, вдруг начинают говорить на языке тех мест, где жили в детстве.
Услышав это, я покрепче сомкнула губы. А Хильми Рахми, получивший от доктора еще одно подтверждение, что его жена тронулась рассудком, с сигаретой во рту продолжал расстроенно ходить из стороны в сторону по библиотеке, где мы угощали гостя мятным ликером.
В моей голове роились вопросы. Если бы только могла, я бы спросила у доктора, как это Сюмбюль научилась в Филибе тому французскому, на котором говорили католики, жившие в Смирне? Самый большой недостаток немоты – невозможность получить ответы
