Развилки - Владимир Александрович Дараган
— Уха будет готова через пять минут, — сказал он, сложил письма в стопку, встал и положил их в ящик комода.
— Интересная вырисовывается картина, — сказал он. — Я тут решил заочно познакомиться с твоей бабой Машей и знаешь, что узнал? Ей сын пишет. Редко, пару писем в год, судя по стилю и ошибкам по русскому у него была тройка с минусом, но интересно другое.
Он подошел к плите, поднял крышку кастрюли, понюхал, взял ложку, снял пробу.
— Нормально, — сказал он и вернулся к столу. — А узнал я следующее. Сын у нее работает в Москве охранником в каком-то магазине, женат, ребенок у него, но главное…
Тут он вынул сигарету из пачки, чиркнул зажигалкой.
— Любопытное мне письмецо попалось. Интересные вещи он про нашего деда пишет. Дядя Ваня — так вы его зовете? Так вот, просит он, чтобы поменьше она с ним общалась. А лучше, чтобы вообще его дом стороной обходила. Я так понял, что твоя баба Маша за каким-то стариком ухаживала, так этот дядя Ваня ее за это люто ненавидел. Да так ненавидел, что раз по пьяни грозился ее дом поджечь. Я смотрю в этой Митяевке прямо шекспировские страсти разгораются.
Он сидел и смотрел мне в лицо. Смотрел бесстрастно, как будто сообщал нечто будничное, никак нас не затрагивающее. Когда он замолчал, я рассказал ему историю со стариком и то, что случилось в новогоднюю ночь.
— Надо же, — хмыкнул Костомоев, — выходит, что я проспал самое интересное. Наталья мне сказала, что вы нашли стариков в каком-то пустом доме, а тут такая история.
— Дело прошлое, — сказал я. — Жена дяди Вани справлялась о бабе Маше, сочувствовала.
Костомоев усмехнулся.
— Никогда не верь словам. Особенно жалостливым. Письмо-то свежее, в прошлом августе полученное. Я так понял, что сынок к бабке летом приезжал и с этим дядей Ваней плотно пообщался. Ты говорил, что он одной пулей волка уложил. Причем, в голову попал. И это ночью, в полной темноте. А про огни в лесу ты его не спрашивал?
— Никита спрашивал. Сказал, что нам померещилось.
— Но огни и другие видели. Всем вам померещилось? Ну-ну!
Костомоев встал, взял поварешку, разлил уху по тарелкам. Какое-то время мы ели молча.
— Огни — это старик балуется, — вдруг сказал он, вынимая окунька и снимая с него кожу. — Нет тут больше никого. Берет фонарь и светит. Мощный у него фонарь. Может специально страху на вас нагонял.
— Не нравится мне эта Митяевка, — продолжил он, водя ложкой по дну тарелки. —— Я вот что думаю. Через пару дней я поеду в Москву и возьму тебя с собой. Нечего тебе тут делать. Нехорошо тут, а одному даже опасно. Поверь мне, старому волку. Я много чего в жизни видел, людей разных встречал. Не хочу тебя одного с этим стариком оставлять. Нравишься ты мне, приедем, я тебя на работу устрою, спасибо потом скажешь. А весной вернемся за твоей машиной. Можем даже твоего Панкрата прихватить, пусть свой «лексус» из оврага вытаскивает. Ты как?
Я пожал плечами.
— Не знаю. Разлюбил я большие города. Там начнется суета, мысли разбредутся. Ты не волнуйся, старик ко мне нейтрально относится, ничего со мной не случится.
Костомоев задумался, молча доел уху, потом встал, включил газ под чайником.
— Как знаешь, — сказал он, не оборачиваясь. — Если хочешь, я на снегоходе махну через озеро в город, привезу тебе лыжи. Если что, то ноги в руки и бегом отсюда.
От лыж я тоже отказался. Никаких соблазнов — только так я смогу придумать что-то новое. Какое новое я не знал, но надеялся, что длинными темными вечерами мой мозг начнет работать в полную силу. Один, без интернета, запертый в четырех стенах — идеальные условия для работы. Трудности? Не видел я трудностей, потребности у меня минимальные, вполне смогу обойтись без сметаны, сала и яиц. Старика я не боялся — вряд ли он будет против меня что-то замышлять: дорогу я ему не переходил, зла не делал. А его отношения с бабой Машей — это не мои проблемы.
— Ну, как знаешь, — сказал Костомоев. — Мое дело предложить, а твое — сожалеть, что не послушался. Самое страшное, когда тебя не замечают, а сидеть дома или одному мотаться по разным городам, где ты никому не нужен… Так тебя, как пенсионера, все забудут. Ладно, живи, как знаешь.
Вечером перед отъездом Костомоев провел ревизию. Он слазил в погреб, исследовал шкафчики, потом сел за стол, что-то посчитал на телефонном калькуляторе и объявил:
— С углеводами у тебя все в порядке. Но жиров и белков до весны тебе не хватит. Ты или иди пешком через озеро в город, или мирись со стариком. Иначе, в апреле-мае даже машину вести не сможешь.
Я заверил, что мне всего хватит, и чтобы он уезжал спокойно. Костомоев кивнул и стал собираться. Уже ложась спать, он вдруг встал, подошел ко мне, сел на край кровати и сказал:
— Знаешь поговорку про волков, с которыми надо самому выть, чтобы жить нормально. Я стал замечать, что стал думать и говорить не так, как раньше. Прихожу домой, вижу немытую посуду и думаю, что надо решать эту проблему. Понимаешь разницу? Я не посуду буду мыть, а проблему решать. Прихожу в магазин и приказываю продавщице показать, где чай продается. Не прошу, а приказываю. Выхожу на улицу и понимаю, что все неправильно, что во мне уже начальник сидит, из всех щелей прет, а человек куда-то пропал. Вот с тобой мне хорошо, я тут оттаял немного. Поэтому сюда и вернулся. В общем, ты мне правда на работе нужен. В Москве нам тесно пообщаться не получится. Я занят с утра до вечера, да и тебе со мной неинтересно будет. На работе — совсем другое, там мы рядом, одно дело будем делать. В общем, подумай. Я визитку на столе оставил. Работой загружать не буду, платить буду хорошо.
Утром меня разбудил треск мотора снегохода. Я вышел на крыльцо, увидел свежую колею, уходящую вдоль улицы, и пошел готовить завтрак. До обеда я занимался дровами, потом прилег отдохнуть и тут снова услышал звук мотора. Выскочил на улицу и увидел, что на снегу лежит большая сумка, набитая мясными и рыбными консервами. Я добежал до калитки, помахал вслед удаляющемуся снегоходу, но Костомоев не обернулся. Я опять остался один.
Глава 27. Старик
Старик пришел на следующий день. Я сидел за компьютером, услышал стук в дверь, открыл и увидел его — хмурого, какого-то всклокоченного, с двустволкой за плечами.
— Не уехал? — спросил он.
— Привет, дядя Ваня, — я старался говорить как можно мягче. — Как здоровье? Как баба Настя?
Старик отвернулся. Так отворачиваются коты, когда слышат что-то неприятное. Стоял он неподвижно, молча, и было непонятно, зачем он пришел.
— А рыбак, значит, уехал, — наконец, то ли спросил, то ли констатировал факт старик. — Он, значит, уехал, а ты, значит, остался.
Мороз стал пробираться сквозь свитер и тонкие брюки. Я поежился, кивнул и стал дожидаться, что он еще скажет. Приглашать домой мне его не хотелось. На комоде стояли консервные банки, привезенные Костомоевым, и показывать их я посчитал ненужным.
— До сухой земли, значит, остался, — старик посмотрел на «фольксфваген», почти скрытый огромным сугробом. — Машину свою охранять будешь. Да кому она тут нужна, эта машина. Да и не заведешь ты ее весной. Придется тебе дачников дожидаться. До конца мая, значит, сидеть тут будешь. Запасы бабкины съешь, вернется она, голодать, значит, будет.
Говорил он спокойно, словно рассуждая сам с собой. Злобы в голосе не было, была какая-то неприязнь. Странно, осенью с ним общался нормально, что случилось? Спросить? Не ответит, это точно. Только разозлю его больше.
— Машину заведу, бабе Маше привезу из города продукты, — сказал я.
— Химию всякую… — старик говорил,
