Судоверфь на Арбате - Владимир Александрович Потресов
На следующем снимке наши байдарки уткнулись в берег около огромной скалы песчаника, на которую Коля Зорькин и Костя Соколов совершали восхождение.
Мы разглядывали еще мокрые фотоснимки, искали там себя и своих друзей, спорили о том, где этот снимок был сделан, что там произошло и какая была погода через день.
— А моя фотография есть? — закричал Филимон. — Только Славка всюду крупным планом получился!
Слава толкнул Филю в бок, и тот притих. Александр Сергеевич сидел нахмурившись.
Дело в том, что Александр Сергеевич относился к фотографии очень серьезно и терпеть не мог, когда снимки, которые он делал виртуозно, воспринимались как курортные фото. Он часами мог просиживать в своей лаборатории, чтобы получить всего лишь один-единственный отпечаток.
Ребята иногда просили отдать неудавшиеся фотографии — по нашему мнению, весьма высокого качества, но Александр Сергеевич был непреклонен:
— Брак есть брак!
Так уж сложилось, что при жизни не было ни одной фотовыставки его работ, хотя фотографии появлялись в журналах, книгах и фотоальбомах по старой русской архитектуре.
И только когда все мы стали взрослыми, в Московском Доме архитекторов впервые открылась выставка фотографий Александра Сергеевича. Работы понравились и архитекторам, и просто посетителям, а вскоре их показали и в других выставочных залах Москвы и Ленинграда. И снова собирались мы, через долгие годы, вместе, и снова вспоминали, как были свидетелями рождения многих снимков, развешанных на стенах.
Но иной раз на выставке нет-нет, да воскликнет лысеющий товарищ с объемистым брюшком, указывая на лирический фотоснимок с байдарками на переднем плане своему спутнику:
— Да это же Славка!
И только посетители выставки обернутся недоуменно и посмотрят неодобрительно…
— Мне кажется, надо подумать об отчетной выставке, — сказал Александр Сергеевич. — Может, потолкуем сейчас об этом?
— Конечно, — сказал Слава. — Но ведь Дворец пионеров ждет от нас каждый год, в общем-то, одно и то же. Они нам дадут стенды, мы наклеим на них фотографии из похода. Например, какой-нибудь вокзал — и мы с грузом, причем Костя Соколов отдельно, а на нем четыре байдарки. Затем Псков, а мы на вершине, скажем, Кутекромы, делаем вид, что нам ужасно страшно. Ну и, конечно, пляж, где мы разлагаемся под солнцем, и обязательно целая серия фотографий, на которых мы пожираем что-то дымящееся из огромных мисок, а то прямо из ведер. Плюс еще несколько идиотских карикатур из туристской жизни — и все. Разнообразие, по-моему, не поощряется.
— Правильно, всем это давно надоело. Давайте придумаем что-нибудь новое. Ну, например, чем наша группа отличалась от других участвовавших в экспедиции по стране?
— Ну тем, что мы шли на байдарках, — неуверенно начал Филя, — а остальные в основном пешком.
— Так, правильно. Еще чем?
— Я считаю: необычна цель экспедиции — древние водные пути новгородцев, вообще XIII век, Александр Невский! — оживился Слава.
— А еще то, что принимали участие в раскопках, — поддержал друга Филя. — Тоже будет, пожалуй, интересно макет кургана в разрезе на стенд прикрепить…
— Ну вот видите, сколько идей! А вы говорили: миски, ложки, пляж… Только вот что, давайте сразу записывать все идеи, а то потом забудем.
На листках появились какие-то замысловатые конструкции: решетчатые стенды, увенчанные не то байдарочными веслами, не то копьями дружинников Александра Невского. Слава громко скорбел о каком-то совершенно ненужном колоколе, который не прихватил, а теперь он мог бы украсить всю выставку, стать ее ядром…
— Ладно, ребята, думайте, а через пару дней приходите. Не забывайте, что нам еще нужно подготовить схемы, записи и фотографии для Академии наук.
— Конечно, Коля Зорькин уже почти все перечертил.
— А дневник обработали? Один экземпляр надо передать в штаб Всесоюзной экспедиции пионеров и школьников.
— Еще не совсем. Алена говорит, что сделает к концу недели.
— Ну, бегите, а то завтра школу проспите.
На улице было холодно и сыро. Сыпало что-то мокрое.
— Смотри, первый снег. — Слава кивнул на уличный фонарь, вокруг которого совершенно явственно плясали снежинки.
— А еще только октябрь, — огорчился Филимон.
Скоро в воздухе все стало белым, и черный мокрый асфальт, усеянный желтыми листьями, покрылся сплошным ковром. Крупные снежинки крутились вокруг желтых фонарей, осыпали неопавшие листья на деревьях.
Вдоль Арбата дуло. Снежинки падали на лицо и тут же таяли. Мы пересекли несколько черных полос, оставленных на белой мостовой колесами автомобилей. Светились голубоватым светом витрины диетического магазина. Около шашлычной «Риони» снег был вытоптан. Там никак не желала расходиться какая-то подгулявшая компания. Слышался женский смех, бравый мужской хохот…
— Как-то непонятно, — неожиданно сказал Слава, — на Арбате построили «Риони», кафе «Ленинградское», я уже не говорю о «Праге». Можно подумать, что не могли снабдить эти заведения какими-нибудь чисто московскими арбатскими названиями. Ну, ладно, пусть будет «Риони» — как-то еще созвучно певцу Арбата Булату Окуджаве, но «Ленинградское» почему? Ведь Арбат всегда был дорогой на Смоленск. Назвали б лучше «Смоленское».
— Действительно, — поддержал Филимон, — ведь в экспедиции мы пользовались названиями как источником исторической информации. А здесь? Что узнает историк, если где-нибудь в архивах обнаружит название этих пунктов общепита на Арбате?
— Он, вероятно, решит, что Арбат был одновременно дорогой в Грузию и Северную Пальмиру,’ — улыбнулся Слава.
Плотников переулок обступил нас своими уютными домами, ветер стих. Здесь недавно построили новое здание: строгий прямоугольник из светлого кирпича, несколько рядов окон да небольшой навес над подъездом — классический образец «рационального дома» города гениального французского архитектора Ле Корбюзье. Рядом с ним дома в стиле «модерн», построенные здесь в начале века, казались тяжелыми дредноутами.
Тогда еще трудно было представить, что Москва переполнится такими коробками, они успеют всем надоесть, а мы с нежностью будем смотреть на наш старый арбатский дредноут.
В конце Плотникова расстались. Здесь переулок упирался в какой-то деревянный барак и разбегался в стороны: на улицу Луначарского и в Большой Могильцевский переулок, который, соединившись возле сохранившейся церкви Успения на могильцах с Малым Могильцевским, переходил
