Михаил Белиловский - Поведай сыну своему
За плотиной дорога выходила на площадь. Слева - жандармерия, рядом деревянная церковь. Старая женщина, идущая навстречу, остановилась, опустила на землю свою поклажу, повернулась лицом к церкви, перекрестилась, поклонилась и заплакала.
С правой стороны, у реки - Баламутовская школа. У школы военные машины небольшой фронтовой немецкой части, которая несколько дней назад остановилась в Ружине. Солдаты расположились в школе.
Остановились на площади около жандармерии и как обычно ждали переклички. Собралось человек сто пятьдесят мужчин, женщин, детей.
Обратив свой взгляд в сторону жандармерии, Мендл заметил какое-то необычное движение во дворе. Раньше двор пустовал. Выходили на площадь два-три полицейских и один немецкий жандарм, и перекличка начиналась. Здесь, на площади, собственно ничего подозрительного не было. Но во дворе, за зданием... Сердце у Менделя усиленно забилось. Нужно было бы предупредить всех. Но поднимать панику? Может быть, эта возня во дворе их не касается. Но тревога все усиливалась. Мендл стал искать в толпе дядю Велвла. Тот стоял в глубине толпы и дрожащими руками обнимал чьих-то двух детишек. Глаза у него беспокойно обегали окружающих в надежде услышать хоть какие-либо слова успокоения, заверения в том, что ничего необычного не происходит. Рядом с Менделем - Аркадий. Тот с неестественно бледным лицом слушает и пристально наблюдает за тем, что творится во дворе жандармерии. Менделю стало ясно, что не он один заметил надвигающуюся беду.
- Держаться!!! Прежде всего держаться!!! - процедил он сквозь насмерть сдавленные зубы. Стальной ненавистью звучал внутренний голос. - Просто так не сдамся!
Позади Менделя Янкель по очереди сжимал в объятиях своими тяжелыми, мускулистыми руками непокорных сыновей. Обезумевшему от горя отцу казалось, что чем крепче он будет держать своих детей около себя, тем они будут в большей безопасности.
- Боже мой, - шептал он по-еврейски, - неужели тебе недостаточно того, что было? Защити нас, огради! Я стану на колени, склоню голову перед тобой, застыну навек и так буду мертвым камнем стоять перед тобой вечно, только спаси их! Возьми, Боже, мою жизнь, немедленно возьми ее у этого старого дурака, который не разрешил детям остаться дома. Не губи их!
Янкель запрокинул назад свою ярко-красную голову, закрыл глаза, открыл широко рот. Из груди у него вырвался вопль отчаяния.
- Мальчики мои родные, - продолжал тихо плакать Янкель, - вы ведь не хотели идти сегодня сюда! Как же я, распоследняя дубина стоеросовая, затащил вас сюда, родимые вы мои!?
Тревогу почувствовали женщины. Голда с Люсей прижались к маме и тихо плакали. Мать стояла между ними неподвижно. Она обнимала их за талию, а сама вытянулась во весь рост, развернула широко свои плечи и выставила вперед грудь. Расширенные, без единой слезинки глаза ее смотрели прямо в сторону своры убийц, которые копошились там во дворе. Длинные взлохмаченные волосы этой сорокалетней женщины, наэлектризованные смертельной дрожью ее дочерей, высоко вздымались над бледным лбом и спадали буйной космой на плечи. Казалось, губы ее сдавлены были навек. Она выглядела несокрушимой крепостью, крепостью материнства, человеческого разума перед вероломством оголтелых выродившихся вандалов. Любая что ни на есть гнуснейшая в мире сила, сохранившая еще хотя бы одну-единственную каплю человечности, отступила бы перед ней! Но увы! Те, кто ей противостояли, кровожадные, пьяные скоты и подонки, уже давно и окончательно выродились в диких изуверов, для которых не существовало ничего святого на свете!
Мендл оторвался от своих и повернулся к дяде Велвлу в надежде что-то услышать от него. Но не успел он этого сделать.
На крыльце жандармерии появились ее шеф и начальник полиции Павло Рудько. Рядом - его заместитель Халюк, палач от природы, - небольшого роста с бульдожьим лицом и узким лбом, точечные, серые, кровожадные глаза, расплющенный красный нос, выдвинутые вперед скулы. Форма на нем отличалась от других. Она была темного цвета, брюки-галифе, погоны на плечах, сапоги с блестящими крагами, портупея через плечо, огромная кобура с пистолетом на левой стороне, в правой руке - нагайка.
Сразу бросилось в глаза то, что на этот раз все они под наркотиками или алкоголем - затуманенные глаза, нечеткие движения. Шеф жандармов дал команду, и Рудько начал поверку.
Люди стали в ряд по четыре-пять человек, и проверка началась. Казалось, все как прежде.
"Может быть, мы зря паникуем? У них, видимо, какой-то праздник или они отмечают очередную свою победу", - подумал Мендл и несколько успокоился. Затихли и другие. - "Перекличка будет как и раньше. Сейчас она закончится, и все разойдутся по домам."
Но не успел Халюк закончить список, как со стороны центрального входа, как удар молнии, раздалась команда на немецком языке, а затем и на украинском. И в этот момент одновременно из двери жандармерии и двора ринулись немцы и полицейские.
В одно мгновение пришедшие на проверку были окружены двойным кольцом.
В одурманенных обличьях убийц - необузданный порыв безмозглых хищников, спущенных, наконец, с цепи на жертву. Оцепенение, ужас охватили всех тех, кто оказался в мертвом кольце.
Женщины и дети голосили, плакали, обнимали друг друга. Мужчины пытались успокоить близких, а сами были совершенно беспомощны перед надвигающейся расправой.
Все окружающее пространство содрогалось от стенаний и плача. Палачей это раздражало, и в ход пущены были приклады, нагайки.
Сердце готово было разорваться у Менделя, когда он услышал рыдания матери, бросившейся к нему на грудь. Голда стояла бледная, помертвевшая. Мендл привлек к себе Люсеньку. Его пальцы утонули в золоте ее светлых пышных волос, развеянных крупными локонами на хрупких покатых плечах. Они смотрели друг другу в глаза, в самую их глубину, где пока еще пульсировала роднящая их обоих юная кровь.
Они прощались навек!
Солнце наше ясное! Ты взошло в это роковое утро багряно-холодным, притихшим. Как же ты, наше вечно ласковое, великое светило, не остановишь эту кошмарную резню!?
Ты, которое своими благотворными лучами освещаешь землю, даешь ей жизнь и радость, беспомощно смотришь на то, как эту же жизнь уничтожают, топят в крови.
Зачем же ты, солнце наше светлое, дало жизнь этим извергам с красными охмелевшими глазами, звериными, перекошенными лицами? Они лишены разума и не внемлют ни крикам, ни стонам, ни плачу ни в чем не повинных людей. Зачем же ты, светило наше вечное, дало этим скотам жизнь? И как же ты можешь в эту минуту бесстрастно взирать на землю? Почему ты не раздуешь свой могущественный огонь и не испепелишь их? ПО-ЧЕ-МУ, солнце наше, почему ты молчишь, глядя на это побоище?
Что же это происходит в этом мире, который освещается тобой для счастья, мира, радости? Что?!
Милое наше, доброе, ласковое солнышко! Сделай что-нибудь, останови это чудовищное убийство! Останови!
Но холодный ветер, завывая, нагнал тучу, и солнца не стало.
Кто же может защитить этих несчастных людей?
Боже наш праведный! Как же ты допускаешь этот братоубийственный кошмар? Для чего?
Плачут, громко плачут в ужасе женщины и дети, угрюмо опустили свои головы мужчины, а очумевшие в безумном угаре убийцы окружают толпу несчастных, чтобы погнать их на смерть.
Вот сгрудились вместе Меер и двое прекрасных дочерей его. Дядя Меер, Фанечка, Соня, тетя Лея обнялись, рыдают. Девочки поддерживают отца - он валится с ног от горя.
Не отпуская Люсю, Мендл повернулся к Аркадию.
- Аркадий, слушайте меня! Умирать, так с музыкой. Я прорываюсь и бегу к реке, вы в другую сторону. Народ побежит за нами. Так, может быть, хоть кто-то спасется.
- Давай! - решительно сказал Аркадий.
- С Богом! - кинул Мендл и тут же со всех сил закричал на всю площадь:
- Бегите все кто куда! Бегите! Смелее! - и резко рванулся вперед.
На него тут же надвинулась хмельная, с пустым взглядом, одурманенная каким-то зельем, красная рожа Павла Чумака. С отчаянной невероятной силой Мендл схватил его за руки, в которых он держал автомат, и свалил его на землю. Падая, Чумак задел стоящего рядом другого полицая - Засляна. Мендл прорвался сквозь плотное кольцо полицаев. Но впереди еще вооруженные эсесовцы. От неожиданности немцы пришли в замешательство. Их сбивали с толку многочисленные команды, которые начали раздаваться со всех сторон. Мендл напряг все свои силы и понесся вперед. Лавируя, проскочил между двумя немцами, которые тщетно пытались его задержать. В следующее мгновение он оказался за пределами распадающегося в суматохе оцепления.
С быстротой молнии Мендл достиг противоположной стороны улицы. Первая автоматная очередь подняла пыль у самых его ног. Но вот он уже у высокого сплошного полутораметрового деревянного забора. Рывок - и тело его, подхваченное силой страха, взлетает вверх и опускается на спасительной противоположной стороне забора, где он оказался невидимым со стороны площади. В этот момент он услышал сдавленный голос Аркадия:
