Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
— Всё может быть, — говорят мне весьма хладнокровно.
Край требует работников энергичнейших, которые быстро и всесторонне умели бы присмотреться, «принюхаться» к его природе, его богатствам, к условиям его быта. Человек «проходящий», я, конечно, понимаю, что мое право критики ограничено тем фактом, что для более глубокого изучения действительности у меня «не хватаит» времени. Такое глубокое и всестороннее изучение — социальная обязанность молодежи, ее дело и ее радость.
А все-таки в Мурманске особенно хорошо чувствуешь широту размаха государственного строительства. Размах этот, конечно, видишь и понимаешь всюду в центрах и областных городах, где энергия рабочего класса, диктатора страны, собрана в грандиозный заряд. Но здесь, «на краю земли», на берегу сурового, «ядовитого» океана, под небом, месяцами лишенным солнца, здесь разумная деятельность людей резко подчеркнута бессмысленной работой стихийных сил природы.
Ни Кавказ, ни Альпы и — я уверен — никакая иная горная цепь не дает и не может дать такой картины довременного хаоса, какую дает этот своеобразно красивый и суровый край. Тут получаешь такое впечатление: природа хотела что-то сделать, но только засеяла огромное пространство земли камнями. Миллионы валунов размерами от куриного яйца до кита бесплодно засорили и обременяют землю. Совершенно ясно представляешь себе, как двигался ледник, дробя и размалывая в песок рыхлые породы, вырывая в породах более твердых огромные котловины, в которых затем образуются озера, округляя гранит в «бараньи лбы», шлифуя его, создавая наносы валунов, основу легенд о «каменном дожде».
Воображение отчетливо рисует медленное, всё сокрушающее движение ледяной массы, подсказывает ее неизмеримую тяжесть, а в железном шуме движения поезда слышишь треск и скрежет камня, который дробит, округляет, катит под собою широчайший и глубокий поток льда.
Невероятно разнообразие окраски камней, которыми засорена здесь земля: черные и серые граниты, рыжие, точно окисленное железо, тускло блестящие, как олово, синеватые цвета льдин, и особенно красивы диориты или диабазы зеленоватых тонов. Убеждаешься, что сила, которая, играя, уродовала, ломала эти разноцветные камни, действительно слепа.
Около маленькой станции двое рабочих разбивают на щебенку бархатистый мутно-зеленый диорит. В другом месте, перед мостом, взорван огромный валун, в его сером мясе поблескивает роговая обманка, она расположена правильными рядами и напоминает шрифт церковных книг или те прокламации, которые в старое время писались «от руки». Это — «библейский» или «письменный» камень. Огромные пространства засорены валунами, и часто, среди мертвых камней, стоят, далеко одна от другой, тонкослойные ели — то самое высокоценное «поделочное» дерево, о котором говорил «мурманам» лесовод. А за этим полумертвым полем, во все стороны вплоть до горизонта — густой лес; толстая, пышная его шуба плотно покрывает весь этот огромный край. Бешено мчатся по камням многоводные реки, на берегах мелькают новенькие избы поселенцев. Дымят трубы лесопилок, всюду заготовки леса. Вот — Хибины, видно холмы, месторождение апатитов. Здесь, в Хибинах, известная опытная сельскохозяйственная станция. Вот разрезал землю бетонированный канал Кондостроя. Край оживает. Всё оживает в нашей стране. Жаль только, что мы знаем о ней неизмеримо и постыдно меньше того, что нам следует знать. Но всюду видишь, как разумная человеческая рука приводит в порядок землю, и веришь, что настанет время, когда человек получит право сказать:
«Землю создал я разумом моим и руками моими».
Рассказ. I
Когда человек узнал, что в трёх днях пути от его становища пришлые люди вспахали в степи машинами огромный кусок никогда ещё не паханной земли и машинами засеяли его, человек подумал, что это такие же древние люди, каков он сам, но глупее его.
В старом теле его жила тысячелетняя душа, и он знал: горе и радость всех людей степи в том, чтоб пахать землю, сеять и собирать хлеб, а всё иное, что делают люди, можно не делать. Земля родит человека для работы на ней, а когда человек изработает силу свою, она поглощает тело и кости его.
Летом над землёю знойное солнце плывёт медленно, а за ним прилетает с востока горячий ветер и, выжигая хлеб, травы, сушит человека тоской, сушит страхом голода. Изредка ветер сгоняет в степь чёрные тучи, они поят землю дождём, и тогда душа радуется — будет много хлеба. Зимою солнце скользит в небесах быстро, пронзительно холодный ветер носится по степи, шуршит по земле, свистит, скупо сеет снег, а по ночам поёт всегда одну и ту же песню:
«Восходит солнце и заходит, а земля пребывает вовеки.Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки».
Человек не думал о тяжёлом, уничтожающем смысле этой песни потому, что он слишком хорошо знал смысл её. Думал он о своём скоте, о жилище своём и хлебе, думал иногда о жене своей, но думал всегда только о своём и почти никогда о себе.
Он был уверен, что нет машины, которая поборола бы силы зноя и холода, и не изменит машина путь злых ветров.
Человек этот был издревле привычен жить надеждами на помощь извне от бога, от жреца и знахаря, — жить без веры в силу разума своего, тёмной надеждой на тайные силы вне человека.
Когда пришла пора уборки хлеба, он, полудикий степняк, собрав свой скудный урожай, пошёл посмотреть, как собирают хлеб машинами пришлые люди. Может быть, удастся посмеяться над ними.
Широкоплечий, коротконогий, в тяжёлых сапогах, в толстом кафтане цвета дорожной пыли, он стоял среди степи, точно вырубленный из камня, серое бородатое лицо его — тоже каменное. Между шапкой, сдвинутой на брови, и бородою недоверчиво, угрюмо светились тёмные глаза — «зеркало души». Волосатые ноздри его равномерно дышали, шевеля серые усы.
Он смотрел, как пришлые люди суетятся вокруг сооружения, мало похожего на машину, а скорее на диковинного зверя, каких иногда видишь во сне. Длинная шея зверя не имеет головы, а хвост его, весь из ножей, сбоку огромного, неуклюжего туловища. И туловище так нескладно, как будто уже измято, изломано степным ветром. Трудно понять, как работает это чудовище из дерева и железа, как управляют люди силою его. Люди — обыкновенные, но — молоды они. Двигаются быстро, а не похоже, что работают торопливо. Если эта машина опрокинется набок, она может придавить не менее пятерых.
— Её как звать? — спросил человек.
— Посторонись, — ответили ему, но он не сошёл с места.
Сбоку или впереди чудовища дрожит и фыркает железный медведь на колесах, толстую шею его оседлал парень без усов, почти мальчишка, пиджак на нём вымазан маслом и как будто пошит из кровельного железа. Парень, толкая ногами свою машину, повернул колесо, широкие ободья железных колёс тоже повернулись, большая машина покачнулась, застучала и покатилась по сухой земле, сметая хвостом колосья хлеба, подхватывая их десятками тонких, как гвозди, железных пальцев; колосья поплыли над хвостом машины куда-то в бок её, она тряслась и ревела от жадности, пожирая их, из перерубленной шеи машины полетела солома, полова, пыль.
Человек стоял, глядя вслед ей, рот его открывался и закрывался, тряслась борода, казалось, что он кричит, на голову и плечи его сыпалась солома, летела в лицо, в бороду, он покачивался, тыкал палкой в землю, передёргивал плечами, поправляя котомку на спине. Потом, точно его выдернуло из земли, он тяжело, но споро побежал за комбайном, помахивая палкой, котомка за спиною прыгала, точно подгоняя его. Бежал не один, бежали и ещё другие мужики, но ему, видимо, хотелось обежать вокруг машины, он обгонял всех, но не успевал за нею, спотыкался, и всё казалось, что он кричит.
Всё-таки он догнал комбайн, когда тот пошёл тише, догнал и, рискуя попасть под ножи косилки, тяжело запрыгал рядом с нею. Какой-то длинный человек оттолкнул его.
— Дьявол, — хрипло сказал он, отирая пот с лица широкой, чугунной лапой.
Комбайн остановился, он подбежал к рукаву, из которого в подставленный мешок сыпалось толстой струёю зерно, и, сунув пригоршни под золотую струю, зачерпнул ими зерна. Несколько секунд он смотрел на него, приподняв пригоршни к лицу, согнув пыльную, тугую шею. Потом, показывая зерно окружающим, сказал хрипло и задыхаясь:
— Настояще… Дьяволы! А?
Рядом с ним стояли такие же, как сам он, но помоложе его, они смотрели на машину также очарованно, но и как бы испуганно и завистливо. Старик бросил зерно в мешок и тотчас же снова, сунув руку под струю, схватил горсть зерна, бережно спрятал его в карман кафтана. То же сделали ещё двое-трое. Один сказал, вздохнув:
— Придумано!
— Не угонишься за ней, — сказал другой, а третий хмуро протянул:
— Где-е там…
Было сказано и ещё несколько неопределённых слов, но ни в одном из них не прозвучала радость. Гордость и радость звучали только в словах тех людей, которые рассказывали о внутреннем устройстве машины, о её работе.
