Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
— Мамк, иди! Чаю хочу…
Мужичок, тоже весьма крупный, сплеча бьет десятифунтовым молотом черный гранитный валун, молот упруго отскакивает, но мужичок упрямо и метко садит удар за ударом в одно и то же место, из-под молота летят искры. Валун не выдерживает и раскалывается на три куска, а победитель благодарит его за уступчивость громким, торжественным «матом». Женщина, точно она только этого и ждала, машиноподобно тащит племя свое на искусанный экскаватором пригорок, из-под ног ее обильно сыплются комья земли, мелкий булыжник.
Крупные люди, неторопливая мощность и стойкое упрямство работы — это впечатление закрепилось у меня на все дни в Мурманске и «по вся дни» жизни. На пустынном берегу Ледовитого океана, на гранитных камнях, местами уже размолотых движением ледника и временем в песок, строится город. Именно — так: люди строят сразу целый город. Против вокзала, на пригорке, обширное здание гостиницы, центральная часть его сложена из разноцветных кусков гранита, а крылья — деревянные, эти крылья и островерхая крыша придали всему корпусу странную легкость. Всюду идет стройка общественно-служебных учреждений.
— Это будет больница, а там — клуб, исполком, — говорят мне.
Выравнивается почва для будущих улиц, свозят камень для мостовых; на горе, над городом, строится целый поселок — маленькие домики. Небольшие особнячки обывателей, построенные «на скорую руку», деревянные, скучные коообки без украшений, немногочисленны и незаметны в общей массе нового. Особнякам этим десять — пятнадцать лет от роду, но, несмотря на юность, некоторые из них уже обветшали, покривились.
— Строились кое-как, без расчета на долгую жизнь. Урвать да удрать был расчет.
Расширяется вагонный двор, расширяется порт, всюду шум работы, и снова отмечаешь ее неторопливый, уверенный темп. Чувствуешь, что строятся прочно, надолго.
В порту тяжеловато двигаются солидные бородачи, глаза у них пронзительно дальнозоркие, голоса необычно гулки, точно люди эти далеко друг от друга и гово-рят в рупор. Руки этих людей — точно весла, широкие ладони деревянно жестки. Очень крепкие люди. Они — жалуются:
— Причалов в порту не хватаит, вона двое англичан на рейде ошвартовались, приткнуться некуда.
— Тралеров мало, а то бы мы на весь Союз рыбой хвастанули, — мечтает человек в сапогах выше колен и в шляпе с назатыльником.
Остроносый товарищ из исполкома охлаждает бородатого мечтателя:
— Нет, нам похвастаться долго не удастся, мы даем только 6% всего улова, а Каспий — 54%, а Дальний Восток — 32…
— А ты дай тралера, мы те покажем Восток с процентами…
— Вот когда пятилеточка обнаружит себя для нас, тогда, товарищ, и сосчитай процент…
Только что пришел с моря тралер, трюмы его набиты треской и палтусом, рыба лежит даже на палубе, тяжелые связки красных морских окуней висят на такелаже.
— Этот самый окунь англичане очень любят…
Толстый человек с каменным лицом оглушительно кричит:
— Эй-эй, ребята, начинай выгружать!
Тралер похож на кита с парусами, воткнули в спину кита две мачты и плавают на нем.
— Вот когда нам эдаких суденышков дадут полсотни за пятилетку…
— Должны дать больше.
— Ловцов не хватаит…
— Рыба — есть, ловец — будет, — утешительно говорит сутулый старик, мокрый от плеч до пят, в кожаном переднике, выпачканном рыбьей слизью и кровью. Усмехаясь, он сообщает мне:
— Через двое-трое суток должен прийти с моря одноименец твой «Максим Горький» — хо-ороший новичок!
В огромных сараях рыбного завода женщины укладывают в бочки освежеванную треску.
— Это повезем англичан кормить…
— Их бы, дьяволов, не треской, а кирпичами кормить!
Молодой парень матрос «вносит поправку»:
— Треской, товарищи, питается не буржуазия, а рабочий класс Англии…
— Известно. Чего барин сам не прожует — собаке дает…
Говорят здесь — отлично, кругло, веско, чистейшим языком не засоренным чужими словами.
— Вы, товарищ, на палтуса взгляните, — предлагают мне и ведут в помещение, где анафемски холодно и поленницами, с пола до потолка, лежит распластанная крупная рыба, вероятно, не менее метра длиною, янтарное мясо ее блестит золотом застывшего жира.
— Помещениев не хватаит, — говорят за моей спиной.
Я начинаю замечать, что словцо «не хватаит» — припев ко всем речам здесь.
В порту гремит работа, стучат топоры, тяжело брякают цепи, гулко шлепается тес о деревянный настил, работают лебедки на иностранных судах. Грузят лес на три парохода, четвертый кончил погрузку. Должно быть, эти пароходы привезли части каких-то машин, множество алюминия и рулонов газетной бумаги. Последняя не очень радует глаз, досадуешь, что всё еще нужно ввозить бумагу в страну, которая обладает лесной площадью в 825 миллионов квадратных гектаров, не включая сюда леса Якутии и лесной массив Лены. Но затем вспоминаешь, что до революции мы тоже ввозили бумаги ежегодно 280 тысяч тонн и что все крупные газеты наши печатались на финляндской бумаге. И становится совсем не грустно, когда вспомнишь, что «Крестьянская газета» печатается в количестве 1450 тысяч экземпляров да издает десяток журналов для деревни; вспоминаешь огромные тиражи центральных и областных органов, газеты и книги нацменьшинств; каждый крупный уездный город тоже имеет свою газету, фабрики и заводы — тоже, затем вспомнишь обилие политической, научной, профессиональной литературы и художественной.
Едва ли есть культурное государство, которое за десять лет издало бы и продало только одних классиков 18 205 795 экземпляров, причем на долю Льва Толстого приходится 1826 тысяч, Пушкина — 1661 тысяча, Салтыкова — 1188 тысяч, Чехова — 1103 тысячи, Некрасова — 984 тысячи, Короленко — 741 тысяча, Лермонтова — 470 тысяч, Достоевского — 403 тысячи. И затем неисчислимый поток современной литературы, переводной беллетристики. Естественно, что бумаги «не хватаит». Поучительно было бы сопоставить цифры роста книжной продукции с цифрами десятилетий 90 — 900–910.
Размышляя об этом, вижу: вода залива как будто понижается, обнажая рябое дно, усеянное крупной галькой и раковинами. Кривокрылые чайки стонут и падают в сыром воздухе, как бы притворяясь, что они не умеют летать.
— Отлив, — говорят мне. — Идемте взглянуть, туг англичане кран свой затопили, черти, мо-гучий кран.
— Силов не хватаит поднять его…
— Ну все-таки — поднимем!
— А — как же!
Из воды торчат железные ребра, напоминая грудную клетку, над нею — гигантский шлем, сквозь воду видны еще какие-то лапы, рычаги; вода отходит в море всё заметнее, и железо под нею как будто шевелится, приподнимаясь со дна. Весьма похоже, что в Кольском заливе утонул марсианин из романа Герберта Уэллса.
— Вот это самое — оно! — говорит высоколобый бородач и, вздохнув, двигает рукой, точно поршнем. — Видите — шишечка там впутана?
«Шишечку» я не вижу, а есть что-то кругловатое, размерам в добрую бочку.
— Непонятно — к чему эта шишечка? — соображает бородач, встряхивая кожаный кисет и сунув в рот черную трубку. — Краны эти я довольно хорошо знаю, в Архангельске видел, в норвежских портах. Настроили они тут немало, — говорит он сквозь зубы. — Видели на берегу железные бараки? Это — казармы, должно быть. Тюрьму в Александровске построили, каменная здания, очень пригодилась. Там, в Александровске, профессор знаменитый живет, к нему люди ездят, как в старину К святому угоднику, старцу. Люди — всё больше молодежь, студенты…
Мне нравится, что этот человек говорит о недавнем прошлом, как о старине. Спрашиваю:
— Старина-то как будто не очень стара?
Выпустив из под усов струю дыма, он говорит:
— Тут привычка действует. С непривычной ношей десять сажен прошел, а кажется — с версту.
Приглашают посмотреть жировой завод, это — здесь же, в порту. Собеседник мой идет на шаг сзади меня и ворчит:
— На мокром месте завод поставили, в подвал вода просачивается.
Завод только что построен и еще не работает, но уже вполне оборудован. Мне показывают котлы, трубы, объясняют, что куда потечет и откуда вытечет, но — виноват! — я слушаю невнимательно, потому что мне совершенно необходимо знать, что говорят и думают бородатые люди. В нижний этаж завода действительно просачивается почвенная вода. Объяснение этого дается откуда-то сбоку и снисходительно:
— Недогляд. Всё поскорее хочется сделать, терпенья не хватаит…
Идем в город, пробираясь по рассыпанным доскам, бочкам из-под цемента, кучам щебня, мусора. Но это мусор не разрушения, а только естественные отбросы нового строительства, и этот хаос под ногами внушает чувство «омолаживающее».
После путешествия по городу пьем чай в вагоне. Один из моих собеседников — «старожил», он уже года три здесь, другой — недавно командирован сюда, партиец. Спрашиваю:
