Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Белосельцев выключил телевизор, испытав облегчение. Болезнь отступила. Жар спал. Кровь уносила в своих красных руслах бессчетное множество мертвых кровяных телец, павших смертью храбрых в битве с жестоким вирусом. Он выполнил долг разведчика, продолжавшего служить Родине после страшного, нанесенного ей поражения. Друзья могли быть довольны. Проект Суахили продвинулся еще на малый отрезок. Он же, выполнив долг, был свободен и одинок. Он станет использовать доставшиеся ему одиночество и свободу для реставрации бабочек. Для реставрации разворошенной души, напоминавшей дом, в котором произвели грубый обыск. Ничего не нашли, лишь оставили на полу груду изуродованных, оскверненных предметов.
Ночью он ушел гулять. Двинулся не вниз по Тверской, куда устремлялся блистающий поток ночных лимузинов, в которых сидели уверенные, прожившие осмысленный день мужчины, иные бритоголовые, в золотых цепях и браслетах, иные в дорогих галстуках, у них были спокойные глаза умных и великодушных победителей. Он нырнул в подземный переход, уклоняясь от этого неиссякаемого потока довольства, преуспевания, неограниченных земных возможностей, который скатывался по Тверской туда, где светились вывесками ночные клубы и казино, отражались в Москве-реке иллюминированные ковчеги ресторанов и игорных домов, стояли под вывесками у огромных озаренных витрин ночные красавицы в коротких юбках, скрестив обнаженные ноги магическим знаком, принятым во всех мировых столицах. Он торопливо обогнул здание кинотеатра «Россия», на котором сверкало самоцветами огромное павлинье перо, привлекая в ночную дискотеку бледных юношей, выросших без солнечного света, под лиловыми фонарями, среди сладких дымов и пьянящих дурманов. Туда же устремлялись нервические, блистающие глазами барышни с огоньками дорогих сигарет в вечно смеющихся, в сиреневой помаде, губах. Достиг Страстного бульвара и оказался в сырой бархатно-коричневой пустоте, под пышными молчаливыми деревьями, отдыхавшими от дневного света, играющих детей, гуляющих собак, от сидящих на лавках, похожих на муляжи стариков. Бульварное кольцо, как спасательный круг, опоясывало Москву, и он, потерпевший кораблекрушение, ухватившись за этот круг, качался на темных волнах, спасаясь от бездонной пучины.
В этот час московской ночи бульвары, окруженные летящими фарами, озаренными особняками, были безлюдны и пустынны, как лес. И ему вдруг начинало казаться, что он идет по лесной дороге, в черной, наполненной водой колее, из которой растут розовые лесные гераньки, фиолетово-золотые иван-да-марьи, желтые лютики и красные метелки осоки. Памятники, которые встречались среди деревьев, напоминали спящих лесных животных, а высокие, спрятанные в листве фонари излучали таинственный блеск лунных лесных озер. Он не думал, не вспоминал. Только шел, желая утомиться в ходьбе, дать предельную нагрузку мускулам, чтобы усталость плоти обманула тончайшую нематериальную печаль, которая двигалась за ним по пятам, как прозрачная тень, от которой он не мог спрятаться ни за высокую липу с круглой кроной, где сидели невидимые сонные птицы, ни за каменный памятник женщине, похожей на лосиху, дремлющую среди ночных болот.
Погруженный в свое созерцание, он вышел по бульварам к Котельнической набережной, где высотное здание смотрелось горой с удалявшимися к вершине огнями окон. Ему не хотелось к набережной, где дрожало зарево неугасимых ночных увеселений, и Кремль, озаренный стараниями московского Мэра, казался праздничным ванильным тортом, с марципанами и цветами сладкого крема. Он уклонился от этого кондитерского дива и свернул на Яузу, сохранявшую таинственность притока, отломившегося от какой-то иной, безвестной реки. Она прилепилась к случайно подвернувшейся Москве-реке, молча вздыхает по другой воде, едва струясь среди обветшалых монастырей, заброшенных парков, старинных бань и купален.
Он шел среди изгибов реки, у подножья холмов, на которых молча, словно стены крепостей, высились здания самолетных и ракетных КБ с погашенными окнами лабораторий, зарастающих мхами и лишайниками. Он думал о своей жизни, которая приближается к завершению, и он не знает, чем она завершится. То ли приступом невыносимой боли, которая сопровождает распад здоровых телесных тканей и образование сгустков больной и прожорливой плоти, после чего наступает освобождение смерти, рассыпание бренного тела на первичные кирпичики мироздания, на капли воды, пузырьки газа, пылинки известняка. Или вслед за этой прожитой жизнью, после краткой темноты, необходимой для смены декораций, наступает другая жизнь, подобная этой, но в виде лесного гриба, или комнатной мухи, или абиссинского бабуина, или маленькой девочки, рожденной в патриархальной ирландской семье, с последующим взрастанием, свадьбой, рождением детей, изменами мужа, морщинами на блеклом лице, с сединой в рыжих прядях, с блекнущей зеленью слепнущих глаз, с неминуемой смертью и погребением на каком-нибудь каменистом бестравном кладбище, после чего последует перемена декораций, поворот круглой сцены и новая, с иголочки, жизнь, с бесконечным колесом воплощений, бессмысленных, как карточный пасьянс идиота. Или же после смерти явится грозный ангел, охватит мощной рукой белую куколку онемевшей души, повлечет сквозь клубящиеся тучи на небо, где сидит Судия в ослепительных лучезарных одеждах, пославший его, Белосельцева, на разведку в земную жизнь, чтобы он добыл драгоценное знание, вернулся к Пославшему его, принес добытые пробы жизни. И вот он откроет перед Судией свой секретный, с двойным дном, чемоданчик, выложит добытую в долгих скитаниях добычу. Горстку стреляных гильз. Женский гребешок, забытый в гостиничном номере. Бабочку-белянку, пойманную на огороде. Щепотку пыли, в которую превратились зрелища стран и народов, пышные пиры и забавы, страстные любови и дружбы. Все это он выложит перед Пославшим его, который медленно, тускнея лицом, отвернется, переводя лучистый вопрошающий взор на другого, что движется навстречу ему в объятиях грозного ангела.
Он шагал вдоль Яузы, к ее верховьям, к неведомому ключу, бьющему в отдаленном лесном овраге. На черной воде струилось длинное, волнуемое отражение фонаря. Он услышал негромкий плеск, как если бы в воду, мягко оттолкнувшись от гранитной набережной, погрузился пловец. Белосельцев заглянул через край каменного парапета, надеясь разглядеть причину плеска. Вода оставалась неразличимо черной, но отражение фонаря всколыхнулось. От него оторвались золотые полумесяцы, побежали, нагоняя друг друга, позволяя определить центр колебаний. В центре была темнота, но Белосельцев чувствовал: река не пустая, в ней присутствует жизнь, она движется, волнуя воду, издавая слабые всплески.
Он чутко вслушивался в звуки, всматривался в колебания света, ощущая лицом от холодной воды тепловое излучение живого невидимого существа. Вдруг он различил едва приметное скольжение,
