Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков
А вот Каракозину Олег Трудович долг так и не отдал. Не успел… Бедный Джедай!
Принцесса нашла в «Московском комсомольце» объявление: «Руководителю страховой фирмы требуется личная секретарша. Рабочий день и вознаграждение ненормированные». Позвонила – и ей назначили день собеседования. Собиралась она долго и тщательно, перемерила все свои наряды и остановилась на строгом английском костюме, газовой блузке, а прическу соорудила такую скромную, точно шла поступать в московский филиал Армии спасения. И не ошиблась. На собеседование собралось десятка два женщин, начиная со школьниц в маминых туфлях и заканчивая курортными львицами пятидесятых годов, которые каким-то чудом сумели растянуть свой женский рассвет до самого заката. (Принцесса все это потом со смехом рассказывала Джедаю.) Припорхали и очевидные жрицы любви, даже не смывшие с лиц рабочую раскраску и не снявшие полупрозрачную униформу. Забрели в поисках работы и несколько профессиональных секретарш. Но их даже не допустили до начальства.
Принцесса продуманно опоздала и появилась в тот момент, когда шеф уже обалдел от бывалых дам, старавшихся сесть так, чтобы предъявить высокое качество нижнего белья, и озверел от малолеток, обещавших ему взглядами весь набор позднеримских удовольствий. В своем строгом костюме Принцесса выглядела как весталка на торжище продажной любви. Шеф страховой компании – молодой, коротко стриженный парень с боксерским приплюснутым носом – был одет в красный кашемировый пиджак и, как положено, носил вокруг шеи золотую якорную цепь. Он посмотрел на Лею с удивлением, облизнулся и принял ее на работу.
– Ну как начальник? – после первого рабочего дня поинтересовался Джедай.
– Никак. Чистит ногти скрепками…
– Если начнет приставать – скажи! Я с ним поговорю.
– Обязательно.
Вскоре Принцесса начала постоянно задерживаться в офисе, а когда Каракозин в своей «божьей коровке» пытался караулить ее у входа, вышла ссора. Потом Лея стала сопровождать шефа в загранкомандировки, откуда возвращалась веселая и загорелая. Одевалась она теперь только у Карло Пазолини, а сына устроила в дорогой интернат, где все преподаватели были американцы. Джедай несколько раз звонил ей ночью из Варшавы и натыкался на автоответчик. Кончилось тем, что он ворвался в кабинет к шефу, устроил скандал и был вышвырнут вон «шкафандрами», которые оказались куда круче тех, что у Верстаковича.
После этого скандала Принцесса ушла из дому. Каракозин кричал, что никогда не даст ей развод, что отсудит у нее ребенка, а через неделю получил по почте свеженькое свидетельство о разводе. Сына же она попросту перевела в другой интернат – в Шотландию. Джедай бросился в милицию, в суд. В милиции его обещали посадить за дебош в общественном месте. А судья, дама с благородными чертами собирающейся на пенсию Фемиды, пряча глаза, посоветовала ему не связываться и оставить все как есть. Джедай был настолько поражен этим новым, неведомым прежде всесилием денег, что сник, отказался от борьбы и, как водится у русских, конечно, запил.
Башмаков в эти трудные времена к нему часто заезжал. Обычно Каракозин сидел один в неприбранной квартире и бренчал на знаменитой гитаре. Поначалу при нем крутились какие-то женщины, всякий день новые. Каждая своей суетливой заботливостью давала понять, что именно она – теперь и навсегда – нежная подруга и хранительница очага, но затем бесследно исчезала. Олег Трудович с Каракозиным одиноко выпивали и вели те восхитительные хмельные беседы, когда все проклятые тайны бытия становятся почти понятны и для полной ясности нужно выпить еще чуть-чуть, рюмочку. Но именно до этой последней, все-раз-и-навсегда-озаряющей рюмочки добраться почему-то никак не удавалось…
Однажды Башмаков, в сотый раз выслушивая историю Принцессиной измены, спросил вдруг:
– Можно нескромный вопрос?
– Давай!
– Не обидишься?
– Нет.
– Какая у нее была грудь?
– Что-о? А тебе-то зачем?
– Нужно, раз спрашиваю!
Рыцарь задумался, и на его лице возникло выражение нежной мечтательности.
– Во-от така-ая! – Он сделал движение пальцами, точно оглаживал невидимые полусферы.
– Нарисуй! – потребовал Башмаков, подвигая бумажку и давая ручку.
Каракозин еще немного поразмышлял и неуверенно изобразил.
– М-да… «Фужер для шампанского». Скрытная, опасная, холодная женщина. Я так и думал. Забудь о ней. Ты был обречен с самого начала!
– Холодная? – Джедай захохотал. – Холодная!!! – Он разорвал в клочья рисунок и заплакал целительными пьяными слезами.
– Забудь о ней! – успокаивал как мог Башмаков.
– Не могу!
– Значит, если она к тебе завтра вернется, ты ее простишь?
– Прощу…
– Я бы Катьку никогда не простил! – убежденно сказал Башмаков.
– Убью! – угрюмо сообщил Каракозин.
– Кого?
– Этого подонка! Задушу его же цепью! А мертвый он ей не нужен.
– Мертвые вообще мало кому нужны, – рассудительно заметил Башмаков. – Но ты его не убьешь…
– Почему это?
– При такой охране ты к нему близко подойти не сможешь! Проще революцию сделать. У него тогда все отберут – и она сама к тебе вернется! – с пьяным сарказмом пророчествовал Башмаков.
– А что? – задумался Джедай. – А что?! – повеселел Каракозин. – А что!!! – Он вскочил, схватил гитару, рванул струны и запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
Потом Рыцарь отбросил гитару, обнял Башмакова и зашептал вдохновенно:
– Олег Трисмигистович, вот что я тебе скажу…
И тут раздался телефонный звонок. Это была Катя.
– Нет, вообще не пьем – разговариваем! – неуверенно ответил, теряя отдельные звуки и даже целые слова, Каракозин и протянул трубку Башмакову: – Тебя…
– Тунеядыч, срочно домой! Борис Исаакович при смерти…
18
И тут на самом деле раздался телефонный звонок. Эскейпер снял трубку, приладил ее к уху, но «алло» на всякий случай говорить не стал.
– Это я, – сообщила Вета тихо и таинственно.
– Я думал, ты уже не позвонишь, – по возможности холодно произнес Олег Трудович.
– Я не могла, – еще тише и еще таинственнее сказала она. – Потом все объясню. Ты собрался?
– Да, но… Что случилось? Что с анализом?
– Я еще не была у врача…
– А где ты была? – спросил Башмаков голосом внутрисемейного следователя.
– Потом. Билеты уже у меня. Сомиков взял?
– Да.
– И того, с грустными глазами?
– Конечно, – устало соврал Башмаков.
– Молодец! Я соскучилась! Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего?
– Догадываюсь.
– А знаешь, какое самое удивительное открытие в моей жизни?
– Какое же?
– А вот какое… Когда тебя целуют всю-всю-всю, это намного лучше, чем когда тебя целуют всю-всю…
– Интересно. А почему ты так долго не звонила?
– Ну хорошо, сейчас объясню. Только ты не сердись! В общем, понимаешь… Ой, больше не могу говорить – возвращается… Я тебе перезвоню! Обязательно дождись моего звонка! Не сердись, эскейперчик…
В трубке послышались короткие гудки.
«Кто возвращается? – удивился Башмаков. – Этого еще не хватало!»
Будет смешно, если Вета окажется в конце концов женщиной-елкой и бросит его. Ну, бросит и бросит… Не станет же он из-за этого, как Рыцарь Джедай, вступать в партию Революционной Справедливости! Нет, не станет…
Олег Трудович вдруг поймал себя на том, что с самого утра, с самого начала сборов чувствует в теле какое-то знобкое недоумение, похожее на то, что он испытывал много лет назад, когда темным знобящим утром собирал вещевой мешок, чтобы идти на призывной пункт. «А вот брошу все и никуда не пойду!» – храбрился он, но прекрасно понимал: ничего не бросит, а пойдет как миленький, потому что в кармане лежит неотменимая, ознаменованная строгими печатями повестка…
Собственно, жизнь превращается в судьбу благодаря таким вот Повесткам – и печати совсем не обязательны. Та дурацкая банка с икрой была Повесткой. И гибель «Альдебарана» – тоже Повестка. Но чаще всего повестки приходили к нему почему-то в виде женщин – Оксана, Катя, Нина Андреевна, а теперь вот Вета. Юная Повесточка с нежной кожей, требовательным лоном и преданными глазами… Но преданность ненадежна и скоротечна. Ему будет шестьдесят, а ей всего тридцать семь. Она отберет у Башмакова переходящий алый колпак и отдаст другому… эскейперчику…
А не хотелось бы остаться в старости, как Борис Исаакович, беспомощным и одиноким. Слабинзон уехал в Штаты в 90-м. Он долго стоял в очереди
