Выбор воды - Гала Узрютова
Никто из коллег не хотел ехать во Владивосток – восемь часов лёта, край света, джетлаг… То, что мне нужно. Шеф знал, что я люблю такие проекты – далёкие, всеми избегаемые, – и всегда отдавал их мне.
После всех этих городов и расстояний дорога по-прежнему остаётся для меня событием едва ли не бо́льшим, чем само место назначения, которое без твоего пути к нему состояться не может. Место и есть продолжение пути, даже не его финал, а середина – ведь ещё ехать обратно. Места нет без пути, как нет моста без берегов. А мосты – для того, чтобы возвращаться.
Джетлаг не даёт быть ни в одном времени – ты живёшь уже не по тем часам, но ещё и не по этим; висишь, как джампер, между, изобретая какое-то третье время: прозрачное, бесформенное, моросящее – своё.
Большая вода окружает взахлёб, не даёт усомниться: дальше – только чужие земли, дальше – всё другое. Здесь – твоя земля; не шатает, не укачивает.
Отсюда – с края – остальной страны не разглядеть; не то чтобы она не существует, но во взгляде – необитаема. И эта необитаемость – кажущаяся издалека – взаимна.
Чтобы дойти из Владивостока до моей волжской равнины, понадобится шестьдесят семь дней. Через шестьдесят семь дней ничего не видно, равнина только мерещится.
Так же в детстве мне мерещился Владивосток, который я, конечно, с высоты школьного роста видеть не могла (страна ещё была мне велика), но представляла как один невыносимо далёкий край, где люди живут особенные – не боящиеся жить на краю, даже выбирающие этот край как убежище. Далёкий, полный воздуха (во-о-оздуха) и моря.
В детстве нам пели: «не ложися на краю» – а они не только ложатся – живут на краю – не боясь никакого волчка, пусть даже серенького-пресеренького.
Если едешь на край, подготовиться к нему не сможешь. Край – на то и край, чтобы человек понял, где находится.
Там земля кончалась – на каменном плато у мыса, где стальной трёхметровый маяк – сам проржавевшая кость – того и гляди, будет вырван ветром. Там кончилась и пустота за спиной.
– Много людей, мало воздуха… Много домов, мало воздуха… – повторял таксист, который вёз меня по Русскому мосту. – Плотная застройка, слишком плотная. Мало воздуха. Дорог не хватает – путей не хватает. Пробки. Пешеходку на Золотом мосту закрыли, хрен его знает, почему. Кто говорит, прыгать стали… Мало воздуха. Хотят то, хотят это. Во Владивостоке, если чего-то захотели, ещё двадцать лет будут хотеть.
Таксист прибавил рэп. Мимо – сплошные тойоты без водителей, но вспоминаю: правый руль – водитель действительно есть, и беспилотные машины ещё не заполонили землю. Смотрю на этот незанятый свет на кресле слева – ищу человека, ищу его руки, его подбородок – ищу всё, что могло бы доказать, будто человек управляет миром. И не нахожу. Нахожу только незнакомые рельефы.
В новых местах захватывает то, что тебя здесь никто не знает, и ты – никого не знаешь, себя в том числе. Можно начинать новую – другую – жизнь – в каждом городе, где оказываешься впервые. То же чувство появляется, когда после долгого отсутствия приезжаешь в родной город. Возвращаясь всё в те же места, мы вдруг понимаем, что никогда здесь не были.
Закинуть вещи в отель – и сразу повесить снаружи красную табличку «Не беспокоить» (здесь она на трёх языках – на русском, китайском и английском).
Я ходила по Владивостоку с этим бескостным рюкзаком – и можно было просто идти. Это было до всего – и без всего. Ничто не тянуло за плечи, не напоминало. Мир был большой, и тогда я его ещё замечала.
Каждый раз, приезжая в электричке на вокзал Владивостока, слышала объявление о приходе поезда «Москва-Владивосток». Менялись ли за окнами лица в пути – или только пейзажи за стеклом?
Мелькание за окном превратилось в шестидневный фильм с бессчётным количеством актёров. Целиком его не вынести: пассажиры отключаются на ночь и смотрят фильм свой собственный. Проснувшись, они возвращаются к фильму за окном с любого момента – и всё понятно, вы ничего не пропустили, разве что – как Мария, дочь Павла, пела в коляске старого мотоцикла, когда тот пропускал ваш поезд на железнодорожном переезде. Пела она себе, не вам, но вы бы услышали. О том, что везут её в прежнюю жизнь, как корову на убой. Везут так длинно, будто она уже всю страну проехала. В выцветшем платке, через липкий летний воздух, уже не молодую, но ещё с детским голосом. Не так она представляла себе свои ночи, свои дни, да и никакого платка не повязывала. Волосы её летели распущенные, майские, никем ещё не обрезанные. Пока вы спали, платок Мария, дочь Павла, развязала, закрутила на шее, но потом снова надела, смяв привычный узел.
Во мне вдруг зашатались все поезда, в которых я спала (не спала – чаще), все эти пронумерованные вагоны, делающие из тебя зрителя, а не актёра. Титров не будет, только один сплошной видеоряд, взбивающий из разных мест одно, из всех твоих лет – одну сплошную – то ли пространства, то ли времени, то ли света, заговорённого невысыпающейся проводницей. Этот фильм никогда не кончится, даже если пойти в головной вагон и попросить машиниста его выключить. Можно только сорвать стоп-кран.
Или поехать на автобусе в Ботанический сад. Только во Владивостоке я почувствовала, зачем в каждом городе иду туда. Это человеческий городской Рай, и я хочу понять, как жители его обустраивают. Во владивостокский Рай меня пустили бесплатно: кассира не было, разрешили войти просто так, «расплатитесь на выходе».
Иду среди роз. Старуха тоже идёт среди роз – в резиновых сапогах и шляпе с задним бантом она похожа на английскую королеву: ссутулившись, придирчиво разглядывает то ли розы, побитые дождём, то ли себя, побитую возрастом (морщины – те же ссадины). Она, пожалуй, единственная здесь, кто не фотографирует цветы, а просто смотрит. Знает, что главного сфотографировать невозможно. Что каждый день в Раю слишком короток, хотя кажется бесконечным. Мы же – фотографирующие краснодевы, канны, розы, гортензию, клематисы, магнолии, вишню сахалинскую, дуб монгольский, липу
