Полунощница - Надя Алексеева
В Зимней уютно горел свет. Семен, проходя мимо, увидел, что внутри люди сидят в ряд за длинным столом, как на свадьбе. Все местные там. Развернулся. Знал, кто за все ответит.
* * *
Сегодня в Зимней не пели. Парты выставили в длинный ряд. Народу было больше обычного, с краю примостился дед Иван. Павел заметил и Митю, почему-то в черном подряснике. Скорее отвел взгляд: вдруг его дурацкий просчет с возрастом, попытки опекать Митю не только стали известны, но уже и высмеяны всей Зимней. Ася сидела по левую руку от регента. На Павла зашикали, когда он вошел. Он смутился, плюхнулся на единственный свободный стул возле Аси. «Не в голосе», – пояснила Ася одними губами и кивнула на регента.
Прихлебывая чай, все слушали Евангелие, которое регент читал по-русски: «И, воспев, пошли на гору Елеонскую. Тогда говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада; по воскресении же Моем предварю вас в Галилее». Павел заметил, как дрогнул осипший голос Иосифа, как расплескался на столе чай, незаметно впитался в черную рясу. Во взгляде регента, в движениях бровей, что ли, не было больше молодой искры. Казалось, Иосиф еще больше высох со вчерашнего дня. Глаза запали. Все смотрели на дверь, будто читали, чтобы убить время в ожидании. Чего?
Дверь распахнулась сквозняком, Павлу пришлось встать и закрыть. На его место тут же плюхнулся Митя.
– Поздно уже, может, это, завтра докрутим? – предложил он.
Иосиф посмотрел на экран своего телефона, откашлялся, перевернул свежеотпечатанную, словно непропеченную страницу: «Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия: впрочем, не как Я хочу, но как Ты».
Перекрестившись, регент закрыл книгу, обвел всех глазами. Павлу показалось, что на плечах Иосифа лежит огромный, непосильный человеку груз. Дверь опять открылась. Протиснулась, придерживая свой большой живот, Танька, подсела с краю к деду Ивану, принялась выговаривать ему за что-то в большое дряблое ухо.
– Два часа уже сидим, – в голосе Мити звучал укор.
– Пойду я чай залью еще разок. – У дверей класса Ася обернулась: – Отец, ты ждешь кого, что ли? Может, все-таки хлебнешь теплого для своего горла?
Иосиф положил руки на парту:
– Братья и сестры.
Павлу показалось, что регент доставал свой баритон откуда-то из желудка. Все головы повернулись к нему.
– Наш остров, он, как бы точнее сказать…
– Святой, – хохотнула Ася.
Этот смех как будто перекрыл регенту воздух. Он склонил голову над столом, как дед Иван.
– Я думал, как лучше сделать. Для всех лучше. Все долго готовилось…
Это было похоже на мысли вслух. Регент замолчал. Минуту все переглядывались, потом задвигали стульями, засобирались, зашуршали пакетами – видно, пришли сюда сразу после бани.
От двери все отпрянули, расступились – вошел Семен в криво застегнутой куртке, раскрасневшийся с улицы. Регент поднял лицо, нерешительно встал, шагнул ему навстречу. Павел поразился контрасту. Семен, коренастый, краснолицый, вихрастый, и Иосиф, с миндалевидными глазами, тонким профилем, в черных одеждах. Человеком по-настоящему живым в ту секунду казался Семен. Он был частью Зимней, острова, Ладоги.
Брезгливо дернув верхней губой, Семен объявил:
– Богомольцы, мать вашу, просрали мы остров. Че пялитесь? Все, суд был по выселению, пока вы тут глотки драли.
– Ты чего? Повестки еще даже не приносили. – Митрюхин всматривался в Семена. – Много на грудь принял?
Семен даже не глянул в сторону Митрюхина.
– Ну, отец Иосиф, расскажи хористам, как ты вчера спевку собрал, чтобы никто на суд не попал. И сегодня – что? Держишь их здесь, чтобы беспорядков не было? То-то я думаю, ты в Зимнюю зачастил.
Митрюхин вытянулся лицом, разинул рот. Танька облегченно вздохнула. Ася влезла между регентом и Семеном, Павлу показалось – ее вот-вот дернет током, что пускали взгляды этих двоих.
– Отец Иосиф, погодите. Семен, ты откуда это взял-то? Ну, пели мы вчера, ты сам-то где был?
– Ася, не лезь, а? – Семен оттолкнул Асю в сторону, схватил Иосифа за рукав, на груди у того звякнул крест. – Что замолк? Пой теперь, а хочешь, и спляши.
– Не кричи, пост идет, – прошелестел регент. – Ты как хотел тут жить дальше? На что? Волонтерок грабить?
Павел еще не видел Иосифа таким нервным, таким усталым. Митрюхин подошел к Семену сбоку. Тот выхватил из кармана бумагу, протянул: читай. За бумагой вылетела открытка, скользнула по воздуху под парту. Митрюхин долго шевелил губами, бумага подрагивала в его руке, другой ладонью он гладил голову Шурика, привычно державшегося за отцовскую за штанину.
– Зимнюю музеем признали, нас в Сортавалу.
– Когда? – спросила Танька.
– Второго, после Пасхи.
Бумага пошла по рукам, все заговорили разом. Танька ушла, потянув за собой Шурика и Митрюхина, – собираться, «раз такое дело». Семен вышел, хлопнув дверью. Павел, сидевший ближе всех, нагнулся за открыткой – догнать, отдать, вдруг что важное.
Но с черно-белой фотографии на Павла строго глянула молоденькая баба Зоя. Может, еще школьница. Она сидела за круглым столом, тем самым, что Павел помнил стоявшим в гостиной. Сложила руки перед собой, как недавно Ася. Так баба Зоя и садилась всегда – напротив – для серьезного разговора. Казалось, она и сейчас заговорит, сгиб-трещина, прошедший ей под грудью, ее не остановит. На обратной стороне знакомый круглый почерк: «Моему Пете, серьезному брату, от Зайца». Павел покачнулся, схватился за косяк, выскочил за дверь, заорал в темноту коридора:
– Где ты ее взял? Бабу Зою? Где?
Семен, не оборачиваясь, стучал сапогами прочь. Павел нагнал его у самой дальней двери. Семен почти скрылся за ней. Павел мельком заметил печку, занавеску в цветок, стол, чьи-то портреты на стене. Только хотел поставить ногу в проем, а уже щелкнул замок. Павел заколотил со всей силы
