Однажды осмелиться… - Ирина Александровна Кудесова
— Почему не говорил?
— А это интересная информация?
— Нет. Но раньше ты все рассказывал.
— Раньше и ты все рассказывала…
Улыбнулись друг другу. По-доброму так… Не роняя улыбки:
— Засушишь цветы. Давай ключ, ладно уж, схожу, полью. Жалко растения. Живые же.
— Я сам.
— А что так?
— Ты на работу идешь? Вот и иди.
— Вот и пойду! — завелась Оленька.
Она совершенно не понимала, что ей теперь делать.
Но уходя ключик прихватила.
Было странное чувство, что тогда, в машине, это она настояла на встрече. Отменить которую из-за Вовки значило бы отсрочить все непонятно на сколько. Вот только что — все?
Почему-то ее фантазия не шла дальше порога. Это казалось самым ярким: звонок в дверь, открываешь…
Выбралась из дома около трех, а Нико обещал к восьми приехать. Значит, сорвется с собирушки — не окончится же она в семь. Но как ни крути, пять часов ожидания.
Всякую мелочь — свечи, белье чистое, полотенце — притащила еще в пятницу, упрятала в шкаф, у Алены там полка как раз пустая.
Хотела поесть приготовить, но потом подумала — на собирушке, наверно, покормят, да и как-то это по-семейному получится — с котлетами встречать. То ли дело фруктовый салат.
Оленька дошла до супермаркета, купила пару яблок, горстку мандаринов, три больших банана, веточку винограда, банку консервированного ананаса. И еще такую белую штуку, мусс.
Главное, чтобы Вовка не вышел гулять со Степой в тот момент, когда она в подъезд заходить будет. А ведь хорошо еще, не навязался отвозить. Пришлось бы потом возвращаться в общественном транспорте.
Страшнее всего было открыть дверь парадного. Оленька так перетрусила, что удивилась, не увидев за ней никого.
82
Пять часов ожидания — в чужой квартире, на пустое брюхо (на нервной почве от съестного воротит), с мыслями о том, что пропажа ключа обнаружена, что хозяйка согласия не давала (как свалится сейчас), что тот, кого ждешь, не придет… Ну и угрызения совести тоже. Люди брак придумали, чтобы вот так угрызало. У них спать с нелюбимым, но по закону — дело чести, а с любимым, но вне штампа — дело, соответственно, бесчестия. Сколько можно быть честной, но несчастной?
А если Вовка начнет в дверь ломиться, вот стыд-то будет.
Надо сделать вид, что никого нет, и все.
Вообще, как мало радости от этого всего.
Хотелось радости — бог с ним, со счастьем. И вот результат: она торчит в чужой квартире, так пусто, так сиротливо, и страшно… не по себе. Раздайся звонок в дверь — он гранатой разорвется. Дожить бы до восьми, а вдвоем уже легче. Хотя Шлыкову — что? Пришел — ушел. Не перед кем отчитываться и оправдываться.
Пусть так. Пусть ее торжество выглядит так убого. Но оно есть, хромоногое, но живое. Сердечко кувыркается — лишь на две стрелки глянешь: осталось три часа, два сорок, два двадцать пять. Оно столько лет лежало дохлой мышью — пускай помечется. Оленька открыла шкаф, достала белье. Или Аленину кровать перестелить, что наглость, или вообще в спальню не соваться. Но в большой комнате неуютно, и даже легкого одеялка нет.
Спуститься домой: «Вовка, я на минутку, плед нужен»… Нет, не смешно.
Перестелить в спальне, там у Алены колонки, музыка, лампочки разноцветные. Такая уютная берложка. Детская кроватка, правда, глаз смущает, но его все смущает, что уж теперь присматриваться.
Две свечи было у Оленьки — фиолетовая и красная. Одну она у кровати поставила, вторую — подальше, на полочку. Аленино цветное белье в Юлькину кроватку сложила; на свою белую простыню бросила стеганое одеяло.
Топталась, как осел буриданов, между вещицами: двумя черными с нитью бусинок цвета слоновой кости и двумя бледно-зелеными, с вышивкой — долгие стебли, филигранные изумрудные лепестки.
Когда она первый раз пришла, заметила на столе блюдце с засохшими кубиками сыра. Теперь в нем лежал жирненький таракан — не всякому перепадет такая вкусная смерть. Таракана вместе с сыром Оленька похоронила в мусорном ведре. Чуть позже сообразила — вот она себя и выдала. Алена поймет, что не Вовка чистоту навел. Да и самому Вовке все ясно станет. Оленька подумала — не выложить ли натюрморт обратно, но уж слишком противно было. Может, ни Алена, ни Вовка и не вспомнят о тарелочке.
Порезала мелко красные яблоки, апельсины, бананы, долго возилась с банкой ананасов — не открывалась. Нашла на одной из полок большую прозрачную чашу для салата, все туда сгрузила. Красиво получилось.
Когда Нико придет, она разложит по пиалам салат и сверху водрузит по шапке мусса (если не съест его раньше: уж больно вкусный).
Стояла у окна, играла тихая музыка, Оленька смотрела вниз, на россыпь огонечков. Сейчас они принадлежали ей, а не Алене.
Под легким платьем — хитросплетения тонконогих тюльпанов, зеленый рай малахитовых лепестков.
83
В двадцать минут девятого набрала номер Нико.
— Еду.
Это короткое неласковое «еду» — сколько раз она слышала его, когда в машине раздавался телефонный звонок — в половине двенадцатого ночи, — и вот теперь и ей перепало. «Еду» — и трубку положил, он за рулем не любит говорить. Осталось только ждать.
Будто нет для него праздника.
Будто он с работы домой возвращается.
Еще скажет, что она его от старых друзей оторвала.
Оленька прошла в спальню, зажгла фиолетовую свечку — ту, что на полочке стояла. Легла на кровать — за окном было пустое ночное небо. Тень от свечки пританцовывала, переминалась, как если бы ждала на холоде троллейбуса. Самыми горькими казались именно эти бескрайние минуты. Тень от свечки. Свежесть простыни под ладонью. Далеко, за стеной, два голоса — мужской и женский.
84
«Что потом?» — спрашивает среднестатистическая Она. «Что сейчас?» — вопрошает Он. Если Он вообще о чем-нибудь вопрошает.
«Что потом?» — думала Оленька. Ей казалось: очень многое зависит от этого вечера (смешно сказать «вечера»: Нико опаздывает почти на час, сколько им остается?) — так много надо было успеть: разглядеть друг друга — положить начало радости и муке или остаться прежними. Когда, как не сейчас, за фруктовым салатом с легчайшим муссом (мусс она почти весь съела…), под пляску пламени свечи, на этом островке, где никого, кроме них, — как не здесь попытаться сделать тот шаг, которого она всегда боялась, — шаг, что ставит тебя слишком близко, так, что чувствуешь тепло и холод того, кто рядом, и холод непереносим, но ты будешь его терпеть — потому что тепло слишком ласково. Ей надо этот шаг сделать. Ей пора. Она
