Однажды осмелиться… - Ирина Александровна Кудесова
— Нет. А что так?
— За стойкость характера. Это единственная рыба, что может идти против течения и даже по водопаду взбираться. Мне сегодня рассказали. У японца-то фамилия Коимори. Я спросила, что она означает, оказалось, это производная от «кои», карпа.
— Вот чего он суши-то занялся. А «мори», случайно, не «рис» означает?
— Нет, «мори» — лес. Что общего с карпом, непонятно.
— Лесной карп. Обычное явление.
— Мутант.
Нико улыбнулся:
— А Коимори — это Карпов такой японский.
— Не, «Карпов» не от карпа происходит, а от имени Карп. А имя — от греческого «карпос», плод.
— Ты и это знаешь…
— Да нет, у нас просто препод в институте был по фамилии Карпенко. Он и рассказал.
— Слушай, и у нас был Карпенко. Хулиганистый такой.
— А наш все время бегал вдоль доски… Маленький, толстенький, пальчики-сосиски, снует туда-сюда, быстро-быстро, сейчас взлетит. Мы его Карпосоном прозвали… — Оленька отвернулась, посмотрела в окно. Бросила, не поворачивая головы: — Ты понимаешь, Нико, сколько делаешь для меня?
78
Будто перешагнули некую грань. Теперь каждый знал, чем дорог другому. Их переполняла благодарность. Сейчас уже все было бы уместно — и заднее сиденье «Субару», и разговоры — о том, что раньше не приходило в голову спрашивать.
— Ты о чем мечтала в детстве?
— По дороге на дачу обнаружить лесок, где на деревьях растет мороженое.
— И карп с двустволкой прохаживается, охраняет.
— Нет, правда, у такого дерева ствол был бы как эскимо. Подошел, лизнул, дальше пошел… Еще я мечтала, чтобы никогда не случалось дождя.
— Дождя?
— Да. Мне казалось, что тучи когда-нибудь дойдут до земли и мы все задохнемся.
— Страсти какие.
— Да. А ты?
— А я мечтал школу взорвать. Сидел, изобретал порох.
— Изобрел?
— Нет, но пожар дома устроил.
— Да… Лучше бы ты велосипед изобретал…
— Олька, мне кажется, я его как раз с тобой и начал изобретать. Заново проходить всем известные вещи. Мне самому вроде бы известные.
Замолчал. На дорогу смотрит.
— И… что теперь?
Резко съехал на обочину. Наклонился к Оленьке.
Как удержать его? Сейчас он снова возьмется за руль, а через пять минут она войдет в свой подъезд. И назавтра — весь день — он будет чужим, восхитительно чужим, хотя уж все знают, играть не перед кем. Но он и не играет. Это мужчина, он не может жить одной любовью, ему будет душно. Любовью… Она ли это? Но ведь не спросишь. Бросишь: «И… что теперь?» — ждешь, может, скажет хоть что-то — конкретное, зримое. Изобретатель… Ну разве это признание? А как хочется признаний. Но трудно представить себе Нико в амплуа воздыхателя. У него не чувства — а изобретение велосипеда. Сколько этих «велосипедов» у него уже было… И сколько покорежено, отправлено на свалку, без сожаления, безжалостно. Взрослый мужчина, успешный, море шарма. Будь что будет. Пускай потом все разлетится вдребезги. Но минутки радости, кто их отнимет?
— Олька, только номер сдадим, и я что-нибудь придумаю. Если ты не против.
Кивнула, отвернулась.
Как собака теперь — подъедать куски, со стола его жизни упавшие.
А, да. Есть выход. Стать такой, как он.
79
Уже второй материал она подписывает своим именем. Мама показывает подружкам. Вовка, может, и горд, но виду не подает. Отношения натянулись, март идет к концу, с января переспали пару раз, так, скучно. Да и то Оленька тогда просто назло Шлыкову сделала — когда Света про жену доложила. С Вовкой и вначале все было не ахти, что уж говорить, когда семь лет вместе. Одно и то же, одни и те же слова, боже мой, одни и те же, кому скажешь — не поверит. Почему-то Вовка убежден, что «после» надо обязательно что-то изречь. Ласково прошептать. Семь лет шепчет, пластинка заезженная. Правда, эти последние разы ничего не сказал.
Номер сдали.
Ехали домой, Шлыков всех отпустил опять на четыре дня, как когда-то зимой.
А что, если сейчас доедут — уже недалеко, — и Нико скажет: «Ну, до следующего глянца» — ведь уже было так. Он доволен — успели! Ну хорошо, успели. Дальше что?
Почему она, а не он, должна думать — где, когда? Ей что, позарез нужно парад лифчиков устроить? Ей самца не хватает? Как бы не так. Ей просто надо…
Нет, стыдно признаться.
Стыдно самой себе признаться.
Ну ладно. Ей просто надо обладать им. Час, два, три. Полчаса — на сколько приедет. Чтобы только с ней говорил, чтобы близко был, так близко, что и не бывает ближе. Эта невозможность ухватить, этот его деловой вид — она не хочет, не может больше переносить их. Нужна передышка. Нужна близость.
Вот дура. Сама ж говорила — не ловить его. Женщины ловят мужчин, это неправильно, это нечестно. Он бежит, она ставит ему подножку: «Дорогой, я беременна». Мерзавец перепрыгнет, а хороший остановится. Мерзавец и не нужен — катись. А хорошего я буду на цепочке водить. «Теперь ты мой». Как в анекдоте. Зачем это все, боже.
Но она же не ловит, не привязывает. Просто немного, немного близости — разве и того нельзя?
— Кстати, дать тебе фильм про пингвинов?
Решилась:
— Не хочешь вместе посмотреть?
80
Она спросила: «Помнишь, я тебе о подружке рассказывала? Алене? Соседке? Ты еще в гости к ней набивался. — И не дав опомниться: — У нее можно устроить киносеанс. Желательно в ближайшее время, а то хозяйка вернется». — «А где она?» — «Далеко, отсюда не видно. В Нижнем Новгороде».
Молчал, вел машину.
— Я в субботу могу. У нас что сейчас, среда?
Выбирать не приходится — это он выбирает. У него полно дел.
В выходные Вовка дома — решит цветочки полить, а ключика-то и нет. Но не объяснять же это Нико.
— Когда в субботу?
— Часов в восемь.
Ладно, как-нибудь.
— Жена не заругает?
— У нас собирушка на старой работе. Но я обещал вернуться не поздно.
— Понятно. Полчаса-то у тебя будет?
— Ну почему полчаса? Часа два.
— Отлично.
Еще целых три дня — ждать.
А потом целых два часа — быть.
Кусочек со стола для счастливой собачки.
81
Четверг и пятницу была дома. Ключ лежал на месте. Вечером Вовка из квартиры не выходил. В субботу утром — тоже. Катастрофа. Ведь ей «к четырем на работу»: она — за порог, а он про цветочки от нечего делать сразу вспомнит. Пошла ва-банк:
— Алена сказала, ты ее зелень поливаешь.
— Ну, например.
