Избранный - Бернис Рубенс
— Идемте лучше обедать, — ответил Норман.
Он сочувствовал Министру, но ему не понравилось, что тот уравнял их положение. Норман ни минуты не сомневался, что у Министра не все дома, а вот в собственном душевном здоровье он если и сомневался, то очень редко. Сегодня же, на грани бреда, не сомневался вовсе. Ему было жаль безумцев, что его окружали, в том числе медбратьев и докторов. Он взял Министра за руку и повел к столу. Обычно к ним никто не подсаживался. Оба были до такой степени одиноки, что держались друг друга, прочие же пациенты великодушно не нарушали их уединения. Однако сегодня их стол уже занял вновь прибывший, который еще не знал здешних порядков. Он робко, с недоверчивым изумлением рассматривал жуткое месиво на своей тарелке. Поднял глаза и увидел, что по бокам от него стоят Норман с Министром, точно собрались его арестовать. Новичок машинально встал, и Норман отчасти догадался, как тот жил прежде. Он понял, как именно его привезли сюда, возможно, и не впервые, потому что скорость его реакции свидетельствовала об укоренившейся привычке, доведенной до автоматизма.
— Не нужно, — сказал Норман. — Садитесь, мы все поместимся.
Но Министр отказался присоединиться к ним.
— Ишь, новенький, — подозрительно произнес он, — неизвестно, где был и что притащил, на себе, я имею в виду. Тут надо смотреть в оба. А этому сделать прививку, — выкрикнул он, — неизвестно, где он был раньше. Вдруг нас заразит? Не подходите к нему, приятель, — обратился он к Норману, — здесь у нас каждый сам за себя.
Министр перешел за другой стол — туда, где грязь была привычна и не так пугала. Трое сидящих за столом не обратили на него внимания, даровав Министру роскошь уединения.
— Кто хочет эту дрянь? — выкрикнул он, и все трое не глядя пододвинули к нему тарелки.
Министр аккуратно разделил содержимое своей тарелки на три части — сперва мясо, потом картофель с овощами и, наконец, подливку, хоть и с меньшим успехом.
— Бог знает, где он был, — пробормотал Министр. — Этот, вон там. Почему меня не разбудили, когда он поступил? Меня ни о чем не предупреждают, хотя вам прекрасно известно, что это моя работа, черт бы вас всех подрал, — заорал он на пациентов.
— Вы сегодня кого-нибудь ждете, Министр? — спросил его сосед по столу, рассчитывая поговорить о чем-нибудь нейтральном, но жестоко промахнулся с темой.
Министр молча встал и вышел из-за стола. Направился к шкафчику в глубине палаты, достал дезинфицирующее средство. Приблизился к столику Нормана и, остановившись в двух-трех футах от объекта, согласно инструкции на пузырьке, обильно опрыскал вновь прибывшего. Он не успокоился, пока не вылил весь пузырек на объект, который привык всю жизнь подчиняться и даже не шелохнулся. Пустой пузырек Министр поставил на стол и вернулся на кровать. Новичок посмотрел на свой дезинфицированный обед и отодвинул тарелку.
— Хотите — берите мою, — предложил Норман. — Я не голоден.
Но тот покачал головой, и Норман его оставил. Он не испытывал к новичку ни малейшего интереса и был совершенно безразличен к его безмолвному отчаянию. Норман решил посидеть на лужайке. Там хотя бы чисто. И они не ползают, а если вдруг окажется, что они там, то все-таки легче увидеть их снаружи, чем в палате, где от них впору рехнуться, как все остальные.
Солнце стояло точь-в-точь над лужайкой, и Норман свернулся калачиком на теплом шезлонге. Он рассчитывал посидеть здесь, пока посетители не уйдут: не хотелось видеть, как сложится день Министра. Но солнце его раздражало, и он перетащил шезлонг под дерево. Он был рад, что большинство пациентов еще внутри. Не было сил слушать их уличный смех, но и окружающая тишина тоже пугала. В такой же день, в такую же неподвижную зловещую жару у Билли случился приступ: мозг не выдержал монотонности зноя и света. Норман почувствовал, что если посидит на свету еще чуть-чуть, то и сам свихнется. Можно было вернуться в палату, скукожиться в темноте под одеялом, но там подстерегала другая, еще большая опасность. В теперешнем состоянии Норман не представлял, что делать со своим телом и какая именно его часть жаждет спрятаться. Нужно было прятать глаза, потому что они видели их, нос, потому что он чуял их, и всё его тело нуждалось в укрытии, потому что зудело из-за них. Однако ж ум его оставался ясен и невозмутим. Но тело и ум неразделимы, так что придется отправить их обоих под одеяло, заверив ум, что он сознает его неуязвимость. Солнце просачивалось сквозь густую листву, и Норману было страшно, потому что он знал: добром это не кончится. Единственной темной комнатой в их корпусе была уборная, но там нельзя было запереться. Нужно было сообщать, что ты идешь в уборную, и сидеть там дольше отведенного времени запрещалось. Норман чувствовал, что рано или поздно его убьет именно эта ужасная невозможность хоть минуту побыть одному.
Он встал, пинком опрокинул шезлонг и поплелся в коридор. Пересчитал столы. Всего пять, на четвертом скатерть в пятнах от чая, ее не меняли с самого его приезда. Он до омерзения обвыкся тут: так привыкаешь к собственному дому — настолько, что не замечаешь определенные недостатки, поскольку с ними вполне можно жить. О доме он теперь почти не думал. Смутно помнил его географию. А если и случалось задуматься, не мог восстановить в памяти расположение комнат. В сознании мелькали обрывочные картины. Белла в белых носочках, любимый стул Давида, мама плетет шаббатние халы, Эстер корпит над книгами. Вместе они составляли ту движущую силу, которая и ввергла его в теперешнюю изоляцию.
Он откинул одеяло и аккуратно разгладил рукой простыни. Лег в постель и заметил, что Министр таращится на него. Норман вспомнил первый свой день в лечебнице и как этот взгляд встревожил отца. Норман улегся под одеяло и накрылся с головой. Внутри было темно и жарко, и он постарался сосредоточиться на этих двух благодатях. Потом он привык, темнота просветлела, жара сделалась нестерпимой. Так и
