Пантелеймон Романов - Рассказы
Каждый входивший первый раз в квартиру при виде Маши невольно вскрикивал:
- Какая прелесть! Чья она?
И если спрашивающему молча указывали на проходившую в это время по коридору Марью Семеновну, он взглядывал на нее молча, сразу охладевший, и, только когда обладательница кошки скрывалась за дверью, он вновь обретал свой восторженный тон.
Машку кормили все квартиранты, приносили ей молоко и мясо. И при виде этой жирной, откормленной Машки и бледного с серым оттенком изможденного лица ее хозяйки, вероятно, у многих возникал вопрос: чем же питается сама Марья Семеновна? Может быть, она с жадностью ела бы то, что давали ее кошке? Но Марья Семеновна была такая неинтересная, ничем не заметная, что если у кого и возникала подобная мысль, то он почти никогда не додумывал ее до конца. Раз эта Марья Семеновна ходит, двигается, кипятит свой чайник и никого ни о чем не просит, следовательно, как-то существует. И даже то обстоятельство, что Марья Семеновна была исключительно кроткий и мягкий человек, заставляло квартирантов холоднее и безразличнее относиться к ней.
Если бы она была злой, ворчливой и неприятной женщиной, тогда у каждого было бы оправдание своего безучастного к ней отношения. Но так как она была безупречным и, вероятно, хорошей души человеком, то каждый чувствовал себя как бы несколько виноватым за свое безучастие и поэтому старался не замечать ее, не вступать с ней в разговор, как бы боясь, что он разговорится с ней по душам, придется спросить, как она живет. А если окажется, например, что она живет плохо и недоедает, тогда придется ей предлагать обедать или еще что-нибудь. А то по душам разговаривает, а как нужно помочь, так - в кусты...
Даже к кошке старались не подходить, когда в кухне была сама Марья Семеновна.
В разговор с ней вступали только новые жильцы, всего один-два дня поселившиеся в квартире и еще не знающие всех внутренних обстоятельств и взаимоотношений между соседями, не сделавшие еще своей оценки каждому из жильцов. Эти обыкновенно говорили: "Вон золото-то у вас. Так за вами и ходит, так и ходит и в глаза смотрит. Как человек!"
И Марья Семеновна, которой, вероятно, ни один человек в глаза так никогда не смотрел, прижимала Машку к груди и нежно, как единственное свое прибежище, целовала.
И вот в один весенний день случилось несчастье, которое взволновало всю квартиру. Марья Семеновна ушла с утра, оставив Машку в комнате с раскрытым окном. Машка долго лежала на подоконнике с подвернутыми лапами и грелась на солнце.
Несколько воробьев пролетели с громким чириканием мимо окна и вдруг опустились на соседний подоконник. Машка совершенно забыла, что она живет на шестом этаже, и, на секунду припав с загоревшимися глазами к подоконнику, бросилась сильным прыжком на добычу. Но не удержалась на узком, обитом железным листом подоконнике, с секунду повисела на передних лапах, стараясь судорожно опереться обо что-нибудь задними, и полетела вниз на асфальтовый двор.
Дети первые увидели ее и подняли плач и крик. Потом прибежали взрослые, остановились вокруг умиравшей кошки и смотрели на ее горевшие зеленым предсмертным огнем широко раскрытые глаза и на судорожно вздрагивающие лапы.
Кто-то хотел ее поднять, но дюжина женских, захлебывавшихся от слез голосов крикнула, чтобы ее не трогали, так как, наверное, малейшее прикосновение причинило бы ей жестокую боль.
Все стояли и с негодованием говорили, что Марья Семеновна могла бы, кажется, догадаться закрыть окно, прежде чем уходить из комнаты. А как она ее любила, точно ребенок ходила за ней. Куда та, туда и она.
- Что за отвратительная женщина. Недаром никому не хочется с ней говорить. Из всей квартиры не найдется ни одного человека, который бы был хорош с ней.
- Бедная Маша, как она мучается,- говорили женщины из No 45.
- Нет, она уже отмучилась,- сказал кто-то.
Машку потрогали за лапу. Она была мертва.
Вдруг все обернулись. Через двор с улицы шла Марья Семеновна. Опустивши глаза в землю, со свертком под мышкой, вероятно, с каким-нибудь нищенским заказом, она шла своей поспешной, незаметной походкой. И вдруг, увидев перед собой людей, остановилась. Ее глаза почему-то с испугом поднялись кверху по направлению к ее окну.
Ее щеки стали совершенно серыми и глаза страшно большими. Она быстро подошла к расступившейся толпе, подняла руки ко рту, как бы желая задержать непроизвольный крик, несколько мгновений смотрела на распростертую кошку, крепко сжав тонкие губы, потом опустилась на колени, молча подняла труп кошки на руки и, не сказав ни слова, пошла в дом.
- Даже не сказала ничего,- заметил кто-то.- Ей-богу, собственными руками убила бы ее за кошку,- проговорила молодая рослая женщина из квартиры No 45.
- Я теперь ночи три не буду спать, все перед глазами будет стоять эта картина,- сказала другая женщина из бокового корпуса.- Она минут пять жила, ведь это какие страдания должна была испытывать.
- Еще бы, какая высота, ведь сажен десять есть. Все посмотрели на окно, из которого свалилась Машка, и стали расходиться.
- И не кричала даже,- сказала, уходя и утирая фартуком глаза, одна пожилая женщина в платочке,- а только жалобно, жалобно на меня смотрела.
Жизнь в квартире пошла по-старому, но стало странно пусто. Не проходило дня, чтобы не вспоминали о Машке. В особенности в первый день, когда проходили мимо ее блюдца с молоком в углу у плиты. Его нарочно не убирали, как память о Машке. Всем казалось, что Машка,- великолепная, пушистая,- сейчас придет, стряхнет с лапок пролитое на пол молоко и начнет лакать из блюдца молоко своим розовым нежным язычком.
Прошло два месяца. Хозяйки так же собирались около плиты во время готовки и вели обычные разговоры.
Одна из них как-то сказала:
- Что это с Марьей Семеновной, ее что-то не видно.
- Хватились! Вы разве не знаете! - спросила молодая рослая женщина.
- Что?..
- Да она уж две недели тому назад отвезена в больницу, умирает от чахотки.
- Ах, матушки! - А как же комната?!
- Управдом уж передал кому-то.
- Ах, мерзавец! Ведь я шесть месяцев тому назад подала заявление, чтобы мне переменили комнату. Ну, что за жулики. Пойди, дожидайся теперь такого случая! И как я не обратила внимания, что ее нет.
- Мы сами только через неделю заметили.
ХОРОШИЙ НАЧАЛЬНИК
В канцелярию одного из учреждений вошел человек в распахнутой шубе с каракулевым воротником и, посмотрев на склонившиеся над столом фигуры служащих, крикнул:
- Здорово, ракалии!..
Все вздрогнули и сейчас же испуганно зашипели:
- Тс! Тс!..
Вошедший с недоумением посмотрел на них.
- В чем дело?
Два человека,- один в синем костюмчике и коротеньких брючках, другой в коричневом френче, сидевшем складками около пуговиц на его полном животе,поднялись со своих мест и, подойдя к посетителю, поздоровались с ним и на цыпочках вывели его из канцелярии.
- Пойдем отсюда.
У вошедшего был такой недоумевающий вид, что он даже ничего не нашелся сказать и послушно дал себя вывести.
Его провели по коридору и посадили на деревянный диванчик.
- Вот теперь говори.
- Вы что, обалдели, что ли?
- Ничего не обалдели. Перемены большие,- сказал толстый.- Новый начальник.
- Ну и что же?
- Вот и то же, вот и сидишь на диванчике, из канцелярии тебя выставили,сказал тоненький в коротких брючках.
- Да, кончилось наше блаженство,- продолжал человек во френче.- Мы теперь не свободные взрослые люди, а девицы из благородного института или, лучше сказать, поднадзорные, за которыми только и делают, что смотрят в оба глаза. Теперь о прежнем-то своем вспоминаем как об отце родном. Вот была жизнь! А как новый поступил, так и запищали.
- Возмутительно! - сказал служащий в коротеньких брючках и, оглянувшись на обе стороны коридора, сказал пониженным голосом:
- Как поступил, так первое, что сделал - распорядился, чтобы служащие по приходе расписывались...
- Автографы очень любит...- вставил толстый.
- Да, автографы... а лист у швейцара лежит до десяти часов с четвертью. Как опоздал к этому сроку, так не считается, что на службе был. Что это, спрашивается, за отношение? Что мы - взрослые граждане или дети, или, того хуже, жулики, которых нужно в каждом шаге учитывать и ловить? Дальше, если ты, положим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то должен написать ему записку, по какому делу идешь, и должен представить результаты сделанного дела. Потом: в канцелярии никаких разговоров. Если пришли, положим, знакомые, вот вроде тебя, то никоим образом в канцелярии не разговаривать, а отправляйся в приемную и кончай разговор в одну минуту.
Человек в коротеньких брючках даже встал и, стоя против посетителя, сидевшего в своей шубе на диванчике, упер руки в бока и посмотрел на него, как бы ожидая, что тот скажет. Но не дождался и продолжал:
- Доверия совершенно никакого к служащим! Если ты принесешь бумажку на подпись, так он ее раз десять прочтет, управдела позовет, спросит все основания, и тогда только подпишет. Все страшно возмущены. В особенности этими автографами и запрещением входить посторонним в канцелярию. Что мы, не такие же граждане, как он сам, не сознаем интересов государства? Ты подумай. Ведь это же оскорбительно, когда тебе на каждом шагу тычут в глаза, что ты жулик; если за тобой не смотреть, то ты со службы в город будешь бегать, вовремя на службу утром не приходить, в канцелярии разговоры с знакомыми разговаривать! Ведь мы же интеллигентные люди! К чему эти жандармские приемы?
