Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина
Нельзя сказать, что сонный городок потрясали убийства из ревности, чудовищные насилия или еще какая-нибудь жуть. До приезда «русских» покой в основном нарушали арабы из соседних деревень, забредавшие на наши улицы и весело трясущие перед школьницами смуглыми своими причиндалами. Верстая подобные новости, Витя обычно напевал: «…а в солнечной Италии большие гениталии». Ну и, конечно, марихуана. Смекалистые горожане выращивали ее в цветочных горшках на балконах, а то и на своих участках перед домом — мирные утехи садоводов-любителей.
С приездом «наших» список правонарушений не то чтобы очень расширился, но — скажем так — значительно обогатился необычными и даже изысканными способами пренебречь такими пустяками, как закон.
Почему-то подоплекой большинства этих происшествий было эротическое восстание смятенной души. Чувствовалось, что мои бывшие соотечественники, ошарашенные местной сексуальной свободой, метались в клетке своих комсомольских предпочтений, мучительно пытаясь раздвинуть ее железные прутья, а то и сломать засов…
Раз в месяц я появлялась у Саси Сасона с диктофоном, и размеренным голосом он сообщал об угнанных автомобилях, о задержанных курцах марихуаны, об арабах, укравших на очередной стройке банку с побелкой или мешок с цементом. (В эти минуты сама себе я напоминала пчелу, собирающую мед с неказистых цветков, возросших на навозной куче.)
И наконец — он приберегал это напоследок, — простодушно улыбаясь, сообщал, стервец, что-нибудь «эндакое». При этом никогда не открывал имени правонарушителя, сопровождая протокольные сведения довольно странной для полицейского фразой.
— К черту подробности! — восклицал Саси Сасон. — Подробностей не знает никто.
Что говорить, грошовый это был заказ, да и не могли мы требовать большего от местного муниципалитета с его провинциальным бюджетом. Впрочем, мы вкладывали в газетенку изрядную часть души.
Например, в рубрике «Вопросы — ответы» придумывали фамилии вопрошающих граждан.
Тут уж мы порезвились. Поначалу использовали инициалы, затем — имена знакомых и родственников, затем — фамилии литературных героев, присобачивая к ним имена пожилых евреев. Самуил Вронский задавал вопросы Соломону Левину, а им обоим возражала Фира Каренина. Это проходило незамеченным.
В конце концов мы обнаглели настолько, что стали использовать имена китайских и японских императоров.
Это, кстати, и привело нас к живым (еще живым) китайцам.
* * *
Однажды утром мне позвонили. Старческий голос выговаривал слова как-то слишком аккуратно. Я бы сказала: целомудренно. С родным языком так церемонно не обращаются.
— Госпожа такая-то, с вами говорит Яков Шенцер, председатель иерусалимского отделения общества выходцев из Китая. Будете ли вы столь любезны уделить мне толику вашего внимания?
— В смысле — встретиться? — спросила я, помолчав.
— Если вы будете столь любезны.
— Ладно, — сказала я. — А где?
И мы назначили встречу в одном из любимых мною местечек в центре Иерусалима — в доме доктора Авраама Тихо и жены его, художницы Анны…
Яков Шенцер уже дожидался меня за столиком под четырехцветным полотняным тентом на каменной террасе старого дома.
Полуденное время благословенного октябрьского дня: сюда, в маленький парк, едва долетали дорожные шумы двух забитых транспортом и людьми улиц, меж которыми он был зажат, — улиц Яффо и Пророков.
Ветер, погуливая в старых соснах и молодых оливах, гонял вздрагивающие тени по траве парка, по каменным плитам террасы. Я любила и дом, и сад, и эту неуловимую грусть бездетности бывших хозяев, из-за которой, после смерти Анны, дом перешел во владение города и стал музеем.
Собственно, не узнать господина Шенцера было невозможно: на террасе сидела только отпускная парочка в солдатской форме и поодаль, у облупившихся каменных перил, старичок — даже издалека, даже на беглый первый взгляд — из благородных.
Его можно было принять за одного из немногих, оставшихся в живых, немецких евреев, которые живут в Рехавии, на концертах симфонической музыки сидят с нотами в руках, сверяя звучащее соло кларнета с написанной партией, и по утрам спускаются выпить свою чашечку кофе в уютные кондитерские.
Он тоже узнал меня издалека — да я и предупредила, что буду в красном плаще и черной шляпе, — хотя пора бы уже оставить эти цвета Карменситы.
И по тому, как торопливо он поднялся, как предупредительно отставил второй стул, на который мне предназначалось сесть, — короче, по всему его облику Яков Шенцер представал настолько достойным человеком, что сразу захотелось открыть ему глаза на то, что собой представляет «Джерузалем паблишинг корпорейшн» в настоящем виде, и посоветовать держаться от этой компании подальше.
Но я подошла, протянула руку, мы поулыбались, сели.
— Что вам заказать? — спросил он.
— Ничего, — отозвалась я благородно. На вид-то старичок был ухожен, но кто знает — что там у него за пенсия. Счетец обычно подавали здесь уважительный. — Ну, хорошо, закажите апельсиновый сок.
— И штрудл?..
Ах, он не прост был, этот господин, он знал это кафе, знал коронные блюда их кухни. Яблочный «Штрудл Анны» подавался здесь с пышным облаком взбитых сливок, на каком обычно сидит, свесив босые ножки, румяный и лысый бог с карикатур Жана Эффеля.
В конце концов, подумала я, почему бы нам и не делать вполне прилично этот их будущий заказ…
— Да, и штрудл, — сказала я благосклонно. — Но для начала откройте мне ваше отчество.
Он задумался и несколько мгновений молчал, словно припоминая.
— Моего отца звали Мойше, Моисей… значит…
— Значит, Моисеевич…
Официант — мальчик тонкий, как вьюнок, с серьгой в ухе, с оранжевыми, торчащими, как сталагмиты, сосульками волос — разложил перед каждым меню, похожее на партитуру. С обложки мягко улыбалась сама хозяйка дома. Та же старая фотография, что висела на одной из стен зала на первом этаже: молодая женщина в широкополой шляпе и мантилье, сидела полубоком, подперев рукой подбородок и чуть прищурившись от солнца. Анна, кузина и жена знаменитого офтальмолога Авраама Тихо… Знаем мы эти браки, бесплодие родственных чресл… Закончить Венскую школу живописи, до ногтей мизинцев быть европейской женщиной — и всю жизнь писать голые пейзажи унылой Палестины, помогая мужу в глазной клинике…
— Ну, Яков Моисеевич, — сказала я, косясь на стопку желтовато-пыльных брошюр у его правого локтя. — Выкладывайте, что там у вас. Какое-нибудь периодическое издание
